Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

Для усовершенствования макияжа неизвестно почему приехала в бывшую «Людмилу» на «Курской». Первое, на что обратила внимание, – стенд декоративной косметики «Ревлон». Клаудия Шиффер с красными губами в стойкой помаде была почти на всех щитах. И деньги есть на «Ревлон». Тушь у меня от «Ланком», карандаш тоже. А вот стойкой помады нет. Нужна ли мне стойкая губная помада? Конечно, и еще вот этот отбеливатель для зубов. Отбеливатель стоил почти столько же, сто шестьдесят: баллон с дозатором и картинкой, изображающей, как каждый день зубы становятся белее и белее.

Без помощи консультанта подобрала цвет и купила эту самую стойкую губную помаду и отбеливатель для зубов. Стержень помады оказался нежирным и очень сушащим губы. Это плохо, кожа и так не то что сухая, а ее нет, видимость одна, бумага для выпечки, на губах в том числе. Пенал помады был едва не вдвое тоньше привычного толстячка, лоточного «Джойнт Сток», жирного и пахнущего апельсином, щеголевато-черный и довольно хитро устроенный. Так что стержень выпасть из него почти не может. Но только не у меня. Надо проверить пенал на прочность – и уже окончательно решить, насколько качественная косметика «Ревлон». У метро плакат с Клаудией Шиффер сообщил, что «Ревлон» производит косметику с 1961 года. Значит, ей могли пользоваться и Нико, и Тэкси, и Грейс Слик. В метро дала волю чувствам, распечатала пенал и вывернула карандаш до конца. Он, понятно, склонился ко мне в руки. Губная помада держаться в пенале не может, это нужно признать. Но факт, что цвет хорошо сохранился и после растворимого кофе, и даже после хачапури с растворимым супчиком в обед. Лишилась жилья – и оказалась с губами от «Ревлон». Представитель не понимает, что «Ревлон» – это не «Лореаль» какой-то. Что это история моды, ее основа. И Клаудия Шиффер ни при чем.

– Не люблю «Ревлон» и Клавку Шиффер, – сказали над ухом. Две женщины, одна ярко накрашена, тоже любит лицо. – Мой парень был в Германии, видел ее. Привез фото, он журналист. Рязань, как есть Рязань, а не Шиффер.

«С такими бровями при такой стрижке еще и не то скажешь», – подумалось мне. Брови у Рязани были в стиле тридцатых, ровной линией, а стрижка – ну просто диско, прядки в разные стороны. Белые.

В освещенных изнутри кристаллах, заполнивших переходы метро, меня привлекла линейка «Морская терапия». Пластиковые флаконы в бирюзовую полоску, нечто новенькое в дизайне. Мне хотелось тайны, пусть даже и страшной. Так что «терапию» заменила на «терафим». Вещи, их теснота и скученность, успокаивали после рабочего дня. Из палатки с шаурмой неслось «Четыре трупа возле танка дополнят утренний пейзаж». Чиж отвратителен, но у меня есть помада от «Ревлон». И нужна новая одежда. И покупать нужно иначе.

Покупка одежды перешла на новый уровень. Поняла, что могу спасать вещи. Однако спасать не торопилась. Покупала редко, но большими заходами. Тогда же поняла, что процесс покупания утомителен, что его не люблю, что приобретение не дает главного – сопереживания цвету и форме. Вороха винтажа, которые иногда приносила мать, пахли чужими душами. Нет, только новое. Никаких прошлых жизней.

Где-то на краю зрительного поля снова возник Черкизон. Поэт, услышав это каркающее словцо, возмутился: ты совсем обуржуазилась. Да, буржуазна, ответила ему весело. Слово гламур еще не вошло в обиход. С высоты 2017 года тогдашняя антибуржуазность – настоящий гламур. Однажды на крохотном стеклянном столике у кровати поэта возник ПТЮЧ, с рекламой героина: «взгляни на смерть». Стильная фигурка в графитно-черном мини давила пальчиком на пипку носа, чтобы изобразить череп. В другой руке был шприц. Ни один торчок его бы так держать не стал. Хотя что знаю о торчках? И это в тот год, когда потеряла Никиту и Мартышку.

Глумеж может смягчить трагедию, но уничтожить ее не может. Пока думала над тем, что такое трагедия в моем творческом мире, примерила комбинезон. Качественный полушерстяной трикотаж, которому «сносу не будет», сказал бы дед. Комбинезон имел широченные штаны с карманами, в которые банка кофе поместится. И очень подошел по корпусу. Даже по длине. Хотя брючины потом все же пришлось подшивать на руках, скрестившись на поэтовой койке. Но тогда, увидев себя в зеркале примерочной «Детского мира», поняла многое.

Не трагедия, а трагифарс. Иля – воплощенный трагифарс. Можно уколоть тем, что фарса больше, чем трагедии, но это общей концепции меня как артефакта не изменит. Изменение – мое поражение – было в том, что Никиты уже не будет, а Иля вместо него. И совершенно не представляю, как жить.