Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

— О мальчик-мальчик-мальчик, о юный пионер, — промолвил полковник Детмользен, — я — родом из балтийских немцев. Мои отец и дед служили императорам российским. Мы защищали идею Петра Великого, идею России как Европы. Однако — все это развеялось. И только немцы еще способны…

— Достаточно, — ответил пионер, — наслушался галиматьи. И вот что вам скажу: вы сдохнете, вы и Европа ваша, а наши кони железные еще проскачут по вашим обывательским местам. А больше — ничего вам не скажу.

— Ну что же, — вздохнул полковник, — заприте его на ночь в сарае, быть может, одумается. А не одумается, так утром расстрелять.

Солдаты Ганс и Фриц, подталкивая автоматами, загнали меня в сарай, где раньше держали кур. Теперь пернатые подружки, ощипаны и выпотрошены, крутились на вертелах походных кухонь. По всей деревне пахло жареным.

Я осмотрелся: немного сена, птичий помет да тонкий лучик света сквозь оконце. На что же сесть? Нашел обрывок бумаги, поднес с оконцу. «Призыв РККА ко всем российским гражданам!» — прочли мои глаза. И подпись: Лев Троцкий, главнокомандующий.

Еще там значилось: «Товарищи, рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция! Советская Россия в кольце врагов!»

— Вот сволочи! — я призадумался.

Прошло неизвестно сколько времени: сидел на земляном полу и, обхватив себя за голову, невнятно бормотал и ковырял каким-то прутиком математические формулы, которые учил еще в гимназии в Воронеже. В амбаре было душно, грязно, а главное — был неизбежен расстрел. Ну почему же, бляха-муха, и за что? Ведь я так молод, а тут проклятая гражданка.

За стенкой бу-бу-бу — красноармейцы. Сидели на завалинке, курили и говорили вполголоса: «Слы, Ваня, а говорят, как белых разобьем, совсем другая жизня будет… такая, что нам не снилась и в сладком сне… вот только буржуев и нечисть всяку под корень изведем. Дожить бы только…»

— А командир Фокеев что говорит?

— Он говорит — учиться надо… тогда коммуну и построим.

— А какова она, коммуна?

— А это, брат, когда всего в достатке, да и работать почти не надо.

Я кашлянул: «Ребята, надо по нужде».

— А ты давай в штаны. Чего тебе? Ведь все равно в расход.

— Ну хоть в последний раз сходить нормально дайте. Пожалуйста.

— Ну ладно. Пес с тобой! — открыли дверь. Солдат Лазуткин — весь в мыслях о коммуне — встал позади с винтовкой, я — с поднятыми вверх руками, в разорванной рубахе — впереди. Ничо, пошли.

Уже смеркалось. Красноармейцы развели костер, пекли картошку под ранним звездным небом. Тянуло аппетитным дымом, и едкая слюна во рту. Однако делать неча. Расположился под кустом. Солдат Лазуткин сел рядышком на пень и начал скручивать цигарку.

Я тужился, кряхтел; на небе — первая звезда, и речка Швыря катила воды к Ледовитому, на Север.

Когда солдат Лазуткин не в меру замечтался и поперхнулся табаком, я прошептал заклятие, перекрестился, подтянул штаны и кубарем рванул вниз — под откос — к реке.

— Стой, сволочь белая! Куда? — Лазуткин выстрелил, но промахнулся. А я скатился до воды, нырнул, вздымая фейерверки брызг — саженками на тот на берег, и там скользнул в кусты. Шальные пули срывали ветки, свистели над головой, но из последних сил перебежал поляну и углубился в лес. Размазывая едкую слюну, бежал минут 15, потом присел: «Все, баста, больше не могу…»

Совсем стемнело. Стволы деревьев, и небо звездное в просветах над головой. Далекий хохот филина и лай собак. Я прикорнул под дубом и, обхватив колени, тяжело дышал. Насилу отдышался. Потом расслышал голос: в чащобе кто-то пел. В той песне говорилось о войне с Наполеоном, о том, как долго шумел пожар московский, и о том, что обух войны народной кнутом все равно не перешибешь. И звуки этой песни заунывной пленили мое сердце. Пошел на песню, завидел впереди огонь: перед костром сидел подросток и ворошил картошку в золе.

Итак, я вышел к костру, подросток поприветствовал меня: «Садитесь, гостем будете. Откуда?»

Подумалось: он красный или белый? Одет как гимназист… Решился: «Я — к Каппелю. А ты?»

— Я — тоже к белым… садись, бери картошку!

Поели картошки, обжигаясь и посыпая крутой солью. Затем мы помочились на костер, легли калачиком. И я заснул в мгновенье ока.

Проснулся от подозрительного шороха. Открыл глаза и в предрассветном сумраке увидел: подросток затачивал большую палку с сучковатым концом, шептал себе под нос: «Ну погоди мне, сволочь белая… сейчас посмотрим!» — он отступил два шага и, размахнувшись, хотел пробить мне башку. Я откатился, и палка жахнула по корню, переломилась надвое. Тогда рванул к змеенышу и повалил его на землю. Катались клубком, рыча от ярости и боли. Собрав все силы в комок, я сжал корявые на горле гимназиста и стиснул: «Все, готов!»