Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

— Все это слишком пессимистично даже для моих, поросших диким волосом, ушей, — сказал Аркадий, черт-интеллигент. — Давайте-ка заглянем в магический кристалл, посмотрим, кто больше прав.

Манра — крестьянский черт, поставил на стол пятилитровую бутыль, достал из торбы копыта и зубы лошади, пригоршню серы, бросил их туда. Все трое нагнулись и харкнули в бутыль. Там началось бурление, черная жидкость вскипела, выбрасывая брызги до потолка.

Со дна поднялось ослепительное. В бутыли закрутился смерч, борьба частиц и контуры страны. Златые маковки церквей валились с крестами в прах, и морды соловьев-разбойников сигали над бесплодными полями…

Я понял, что дело дойдет до людоедства, до поклонения божкам и даже до того, чего мой сдавленный язык не в силах был произнести… На четвереньках, пока они гадали и серные пары вздымались над бутылью, я проскользнул к ступенькам, выкарабкался наружу…

…Уф, пронесло! Передо мной — крестьянский двор: пустой, скотины нету. Вдоль стенки — назад к двери в «Дом офицера».

Телега стояла, как я ее оставил, однако кобыла-Нюрка лежала грудой костей с уже засохшими шматками мяса, напоминая о бренности парнокопытных. Прижавши платок к лицу, я устремился в лес, в сосновый, знай, латгальский, покуда не хватился меня услужливый Иванас и пышная латгалка Гудруна.

Долго бежал я по лесу, оглашая округу истошным криком: «Нюрка, за что?» Но молчал сумрачный балтийский лес, простерши надо мной разлапистые еловые ветви.

— Нюрка, мать твою! — Мать твою, мать твою, мать твою, — отвечало вездесущее эхо…

Лес поредел, в сыром весеннем ветерке я уловил знакомый привкус пороха и обгорелых бревен… Еще одно усилие, и вот я на поляне… Передо мной — солдат, в пилотке с красной звездой… Немолодой, мордовское скуластое лицо. Кривые ноги перетянуты обмотками. Он курит козью ножку и глухо матерится. При виде меня его лицо растягивается в добродушнейшей улыбке: «Так где тебя, шалаву, всю ночь носило?» — «Да как ты смеешь, рядовой!» — хочу ему ответить, но из моей зубастой пасти доносится пронзительное ржанье.

— Ну я те покажу! — он подбегает, бьет мне кулаком по морде, и ослепительные искры сыплются из глаз моих. Наметанным движением хватает за уздечку и тащит туда, где сиротливо стоит телега с ящиками. Так, значится, опять снаряды… Впрягает меня в оглоблю: все начинается по-новой!

— Ну трогай, дура! — причмокнул солдат-Егор, огрел меня вожжами: мы тронулись. Понуро повесив голову, я потянула телегу. Вперед, по чавкающей жиже. По бездорожью. Вернее, по дорогам войны. Хронометр внутри немного поехавших мозгов показывал: 7.10.44-го. Под Вальмиерой. «Мы» наступаем.

Таких, как мы, здесь было много. Конные, пешие, танкисты. Мы все двигались в одном направлении, косая синусоида которого сходилась острым углом к почвенно-грунтовому покрову Курляндской губы, надеясь разыграть здесь свою последнюю карту. На лиепайском плацдарме.

Вокруг вздымались фонтанчики от пуль да темными столбами вставали разрывы от снарядов. Сосцы кобылы, то бишь меня, болтались вправо-влево, сухая кожа на ляжках сжималась и расжималась. В телеге под брезентом — ящики с боеприпасами. Верхом на ящиках сидит солдат-Егор и курит самокрутку.

По праву-руку нас обгоняет маленький штабной автомобиль. Выходит генерал Жигаев. Он мрачен. Он в кожаном пальто. Лицо кирпичное. Болтается бинокль на груди. Болтается бинокль на груди. Достав наган, он матерно орет: «Гони вперед! Чтобы снаряды были на позиции немедленно! Деревня Валксниерды, поняли?»

— Так точно! — солдат-Егор швырнул чинарик и так огрел меня, что я рванула через поле, по самое подхвостье увязая в черной жиже. Хорош был жирный латвийский глинозем в то пасмурное утро.

Немецкие снаряды ложились все ближе и ближе, обдавая нас комьями земли и грязью. Солдат-Егор матерился и хлестал меня что было мочи. Секло осколками горбату-спину, но я перла как на заре времен во славу человеков, пока не взорвалось под самым боком. Я оглянулась: осколком снаряда перебило оглоблю, другой осколок выбил колесо. Теперь мы были обездвижены.

— Ну, Сивка-Бурка, погибать, так с честью! — солдат-Егор отхаркался, отпряг телегу. На кряжистых ногах подковылял ко мне, засунул в кормушку сена. — На, похрусти на память! — Я принялась жевать, под вой снарядов, свист пуль и тут почувствовала, как что-то крепкое и теплое мне ткнулось под хвостом.

Я обернулась: солдат-Егор, взобравшись на ящик от боевых запасов, пытался загнать мне сзади промежду ляжек.