Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз

— Ну ладно, давай латгалку.

Улегшись в форме и сапогах поверх несвежих простынь, я призадумался… Да, занесло… Чего это меня сюда? Как тошно, господа… Мне надоело мотаться по Советскому Союзу, по хлябям долбаной Евразии, а тут — еще одно дрянное место в хронотопе… Я вспомнил, чем славен январь 17-го… после убийства Распутина вся царская семья ушла от дел… развал на фронте, полки бегут домой… Бардак, извечно русское броженье.

— К вам можно? — в дверь громко постучались. — Войдите!

— Вошла «она» — приземистая, толстопузая, в народном каком-то одеянье — к тому же еще и в чепчике и белых вязаных чулках. Однако лицо ее исполнено таинственной и вожделенной похоти, крестьянского лукавства. Наверное, ее тут табунами валили на сеновале ямщики, солдаты по пути на фронт и прочие, кому не лень. В руке она держала бутылку самогона, любезно досланную половым Иванасом.

— Зовут-то тебя как, красавица? — Красавица осклабилась в большой улыбке и низким голосом произнесла: «Гудруна». — Ну сядь поближе, Гудруна. — Она подсела, и я расшнуровал корсет ее народного костюма. Оттуда выползли две сиськи, с заметными отеками и синяками.

— Гудруна, лесная шлюха, — подумалось, — ну сколько тут проезжих терзало твою большую грудь и сколько их вгрызалось в сию мякоть… Теперь торчат их пятки изо рвов иль просто привалены тела их хворостом на здешних на обочинах… Кому же повезло — погребены в могилах окрестной Латгалии…

Как бы прочтя мои мысли, Гудруна вырвала клыками пробку и вставила мне в пасть горло литровой бутылки самогона: «На, пей, потом поговорим!»

Я выпил. Крепчайшая отрава рванула по давно загубленному желудочно-кишечному, шипя и пенясь, пронеслась по дальним по капиллярам и шибанула по венцу творенья — то бишь по тоненьким сосудам мозга. Сей шок переломил сознанье: я бросил бесполезную задачу расшнуровки и сразу задрал ей юбку: латгалка, как я и ожидал, была без всяких там исподних тонкостей. Чудовищный и волосатый низ живота, раскормленные ляжки — вот что ударило в мозги почище самогона… Я попытался расстегнуть стальные пуговицы галифе, однако увидал, что вместо правой моей руки — торчит культяшка, вернее, хороший деревянный протез, с прекрасной лайковой перчаткой, натянутой на сжатый кулак.

— Не надо, я сама, — пролаяла латгалка и быстро расстегнула галифе. Оттуда с писком вывалился длинный бледнокожий член, несущий извечную дилемму офицера: терзать иль вешать. Рассчитанным движеньем она вобрала хлипкий член, и он исчез в водовороте крепких мышц. Томительно поджались тестикулы, и бесконтрольно я содрогнулся, лишь крепче притянув ее за уши.

Волна томительного напряжения сошла, а голос внутренний мне подсказал, что, избежав ее подбрюшья, я спас себя от целого букета половых болезней.

Латгалка утерла рот подолом, сплюнула, сказала: «Таперя ляг, о офицер, расслабься, я песенку тебе спою».

Я лег, уставив взор в потрескавшийся потолок. Она же затянула песню, в которой звучала тоска племен, которых миграция народов забросила в Латгалию еще в далекие столетья.

Латгалка пела, а образ ея менялся на глазах: все больше раздувалась грудь, глаза светлели и наливались желтым цветом, а голос снижался до низких вибрирующих нот… Однако это меня не устрашало, а как-то зачаровывало…

Пропев куплет о бедном крестьянском парне Кондрусе, латгалка встала, рванула за веревку, кровать со скрипом перевернулась. В блаженном состоянии, лицом книзу, свалился я в подвал.

Удар был очень чувствителен, отбиты оказались не только мышцы лица, но также грудная клетка, живот и половые органы. Пытался встать, однако не получалось. Лишь после неимоверных усилий я обернул лицо: посередине комнаты, при свете свечей, они сидели, резались в карты и мирно беседовали. Мое присутствие их вовсе не трогало.

Они сидели мирно, играли в карты, прикуривали от свечей, меня не замечая и, видимо, не собираясь замечать. Козлиные хвосты болтались под каждым из сидящих. Засохшие комки навоза — на этих симпатичных кисточках.

Беседа вращалась вокруг России. «Я ставлю на то, — промолвил бледный господин во фраке, — что ни одна скотина не будет защищать престол, царя, отечество».

— Да это и понятно, Аркадий, — ответил сухонький старик, — об этом никто не спорит, а я вот осмелюсь утверждать, что каждый продаст отца, родную мать и церковь.

Их третий собеседник, косой и красномордый, одетый по-крестьянски, рыгнул и громко загоготал: «Вы, знать, интеллигенты, высоко рассуждаете. А я бьюсь об заклад, что каждый из них продаст свою бессмертную за пайку хлеба и утешительное слово. И никогда и ни за что они не отрекутся от этой привилегии».