Владимир Орлов - Лягушки

— Не брюзжи, противный, — будто бы возмутилась Свиридова и чмокнула ехиду в щёчку. — Вася, дай я и тебя чмокну в щёчку!

Местные элитные жители смотрели на Ковригина настороженно, коллеги же Натали отнеслись к нему без интереса. Двое из них и не были способны на какой-либо интерес, тем более углублённый, они искали поддержку у вертикальных плоскостей и несущих конструкций здания. Третий, Головачёв (этот, в отличие от других заезжих знаменитостей, в театрах не играл, а был лишь Звездой кино, его портреты украшали стены в семейных домах и общежитиях), пока стоял надёжно, курил и молчал. Умно молчать в кинодрамах был его конёк. Причем молчал он, предъявляя на экране профиль истинного героя, супермена и мачо в разнообразных костюмах, часто — форменных: гусарских, гестаповских, чекистских, железнодорожной охраны, в комбинезоне механизатора, в помятом с пятнами халате приёмщика цветного металла ну и т. д. Состояния души его героев и их незаурядные мысли передавали обычно закадровые чужие голоса, отчего персонажи Головачёва становились уж совсем значительными и умными. И сейчас Головачев молчал и думал, но так, чтобы все, и утомленные тяжестями банкета, и случайные люди, пересекавшие холл, видели (а потом и рассказывали знакомым), какой он мудрый, благородный и красавец в своём молчании. ("Что он делает у Стоппарда-то?" — подумал Ковригин).

— Свиридова, — сказал Головачёв. — Долго мы тут будем торчать? Пора, пора девицам в номера! У нас там запасы сухого и мокрого пайка!

Звёзды "и театра" мычанием одобрили слова Головачёва. А комик Пантюхов, тот и вовсе поднял большой палец. И смог произнести:

— Из тонких парфюмов соткана моя душа. Цитата. Но и новых парфюмов требует.

— Да погодите вы! — воскликнула Свиридова. — Какие вы ненасытные! У Пантюхова вон пузо отрастает! Набок сваливается! Скоро поручат играть Фальстафа. А я Сашеньку не видела сто лет и три года!

— Ты его только что называла Василием, — сказал Головачёв.

— Василием? — задумалась Свиридова. — Может быть… Васенька, что же ты не пришел на банкет? Ты был на нашем спектакле?

— Я только приехал, — сказал Ковригин.

— А зачем?

— Мне нужно в Журино.

Люди из синежтурской свиты Звезды стали переглядываться.

— Командировка от журнала "Под руку с Клио". Пишу для них эссе, — сказал Ковригин. — И отец жил там два года в эвакуации. Много рассказывал. Меня давно тянуло съездить и посмотреть…

— Са… То есть Васенька — известный литератор. И просветитель, — Свиридова обратилась к народу. — Вы наверняка читали его сочинения. Да, да, Ольга Максимовна, тот самый! И вы запомните его имя. Александр… То есть Василий… — тут Свиридова запнулась. — Надо же, склероз… Старость — не радость. Васенька, не подсказывай… Сейчас вспомню. Караваев! Василий Караваев! Васенька, извини, что я запамятовала на секунду.

— Какие уж тут могут быть извинения! — воскликнул Ковригин. Сам готов был перекреститься. Пронесло! Хотя, что значит — пронесло? Куда пронесло? И от чего пронесло? Потом разберёмся…

— Да, тот самый Караваев! — не могла утишить пафос Свиридова. Но и слезу обнародовала: — Я школьница была, а он мне такие сонеты посвящал… Венки целые…

— В переводе Маршака и Щепкиной-Куперник, — на секунду поднял веки первый любовник Сутырин, он же трагик. — А ты, Караваев, пойдешь сейчас с нами в номера. К сухим и мокрым пайкам! О них напомнил ундерштурмбундер Головачёв. Чудище заговорило.

— Спасибо за приглашение, — сказал Ковригин. — Но не смогу. Есть срочное дело. Да и умотали сивку кривые дорожки…

— Ну, как же! Караваев! Ты меня разлюбил, что ли? — капризно-властное неслось ему в спину.

— Разлюбить Натали может только скотина! Ну, ещё голубой, если он при том и маньяк, — услышал Ковригин резолюцию любовника и трагика Сутырина. — Нимфу хрупкую, как тростник колышимый ветром… Обижать её нельзя…

— Нам больше достанется, — заключил Головачёв.

— Головачёв, ты хоть занимался когда-нибудь техникой речи? — к радости Ковригина (тот стоял у лифта) трагик переключился на творческие изъяны Звезды кино. — Тебя и в быту пора озвучивать Гошей Куценко и этим, как его прости Господи, Чонишвили, а в кокетливых случаях и самой Литвиновой Ренатой.

Прекрасно произнесёнными ("отточенными") матерными словами ответил трагику Головачёв.

А Ковригин, не дождавшись лифта, ушмыгнул на лестницу, номер свой замкнул на два оборота, табличку "Прошу не беспокоить!" (Европа всё же, четыре звезды на бороде швейцара!) водрузил на чугунный набалдашник дверной ручки.