Владимир Орлов - Лягушки

Но завтра с утра в Москву не отправился. И лень держала за ногу. И принялся хорохориться. Да мы, да я!.. Ощущение от вчерашних бесед не пропало. Дадено было ему понять, что деликатный хозяин здешних мест при смене настроений и обстоятельств, или просто так — по капризу, этого московского бумагомараку, допустившего предбрачную ночь с Мальвиной из его театра, способен и ногтем придавить.

Накось выкуси! Бежать из Синежтура при таких ощущениях вышло бы делом постыдным. Тем более что, если надо, Острецов его и в Москве добыл бы.

Вчера Ковригину порой приходили мысли о том, что Острецов искренен и не фальшивит. Теперь он думал, что Острецов врал, и не раз, а сам прикидывал, выгодно ли ему придавить Ковригина или он, Ковригин, может ещё оказаться полезным. Но в каких случаях он врал или умалчивал о чём-то существенном? И ради чего?

В причину (или повод?) увольнения архитектора и двух консультантов проекта реставрации усадьбы, названную Острецовым, Ковригин не верил. О секретном оружии и немце Шмидте Острецов и впрямь мог не знать, но про опыты последних лет с дирижаблями наверняка был наслышан, однако говорить о воздушных кораблях не пожелал, это стало ясно Ковригину по его глазам. Ушёл от разговора о тритонолягуше, как и о фонтанных дракончиках о шести лапах. Никак не прореагировал на слова о гипотетической трубе во "французской" части здания. Опять же — лишь промельки в удивлённых будто бы очах. Или непроизвольные движения "мимических" мышц вблизи глаз. И будто бы не была высказана им, Ковригиным, догадка о том, то в случае с Древесновой действовали (интриговали) люди из окружения Острецова, имеющие доступ во дворец.

Ковригину показалось, что он чуть ли не пальцы загибает при своих рассуждениях. Да что он — бухгалтер, что ли? А если он что-то пытается выяснить, так что, он в следователи, что ли, записался? Но ни бухгалтерское дело, ни сыскное — не для него. И какой толк вышел бы из его изысканий? Призван сюда он был на мелкую роль. Если бы Хмелёва была упрятана здесь, поездка в Синежтур имела бы хоть какой-никакой смысл. Теперь же он успокоился. Хмелёва, Острецов и уж тем более Древеснова были вне его жизни, и пусть сами продолжают свои забавы. И не исключено, что вообще проводился какой-то трюк, принимать в нём участие, прямое или косвенное, у него, Ковригина, не было ни малейшей надобности.

За окном сыпал снег, крупинками тыкался в черноту стёкол гостиничного номера. Несколько дней Ковригин не видел солнца. Он подошёл к окну. Кое-где горели неоновые вывески. Чёрные люди по тротуарам погоняли себя на службы. Ледяная несчастная страна! Ковригину было тоскливо. Опять желание спать чуть ли не свалило его на незастеленную ещё кровать. Ледяная страна, где зверью полагается зимой пребывать в спячке, откуда птицы приучены природой путешествовать к теплым берегам, где взрослые и здоровые мужики вынуждены растягивать в зевоте рты и глотать антидепрессанты… Однажды Ковригина попросили написать пятнадцать страниц для альбома "Зима в русской живописи". Он увлёкся, накатал страниц сто, вышла небольшая монография. Одним лишь русским искусством Ковригин обойтись не смог. И был сделан вывод: даже у живописцев северных стран (пожалуй, кроме дрезденского романтика К. Фридриха) — Брейгеля, Аверкампа, прежде всего, — зимние картины вышли пёстрыми, разноцветно-праздничными. Сельские праздники. Катание на коньках и лыжах. Удачливые возвращения с охоты. У японцев и мастеров Поднебесной — созерцание и умиление зимними пейзажами. В русской же живописи относительно спокойными или хотя бы солнечно-морозными стали лишь несколько работ крепостных людей круга Венецианова. Ну, были ещё "снега" Гончаровой, Кустодиева и, конечно, красочная радость снежного городка В. Сурикова. И была зима Верещагина. Но это была зима погибели армии Бонапарта. А так наши художники снег писали редко, как бы неохотно. И часто их зимние сюжеты и виды вызывали у зрителей чувство беспокойства, некомфорта и тоски, саломаткинские ожидания открытия трактиров, например. А в случае с боярыней Морозовой, как и со снегами Верещагина, и — ощущение трагизма жизни… Князь Святослав, чей меч не долго держался на стенах Царьграда, муж свирепый, кому вряд ли были страшны морозы, тем не менее осознанно искал место для столичного града Руси неподалёку от Константинополя, на востоке Болгарии. Однако иные народы и повороты судьбы загнали русских людей в чащобы и болота, в места приполярные, прижали их к Ледовитому океану, где, зевай не зевай, не заснёшь, иначе не выживешь. А зверьё спит. В более тёплых странах спят сурки, но срок на храп им отпущен ограниченный, не то что сурку нашему. Интересно, явилось Ковригину, а спят ли земноводные? Небось, в кисельных водоёмах Франции у деликатесных лягушек не возникает охота дрыхнуть. И вряд ли нужны спячки в Греции лягушкам Аристофана. А нашим-то куда деваться? Впрочем, о лягушках Ковригин тут же запретил себе думать. Но на ум тут же пришёл тритонолягуш Костик. Этот-то — не впал ли уже в спячку? Или, выведенный юннатом, ныне стипендиатом имени Моцарта в Самаре Харченковым, экземпляр был морозоустойчив, мог, как персонажи Аверкампа, кататься на коньках, а надев лыжи, и ходить на охоту? Если не на волков, то на оставшихся в полыньях уток и лебедей?