Владимир Орлов - Лягушки

О подруге и дизайнерше Ирине Ковригин спрашивать не стал. Да и не успел бы. Шагнув в домик кухни, Антонина чуть ли не рухнула, издав вскрик то ли радости, то ли ужаса. Тазами с мытыми опятами кухня была заставлена.

— Ну, ты, Ковригин, даёшь! И это ты всё набрал?

— За час, — сказал Ковригин.

— Сам-то хоть жарил?

— Большую сковородку, — сказал Ковригин. — И рис отваривал. Объелся.

— Хорошо. Готовить буду в Москве. Для тебя заморожу. Давай погрузим в багажник, и я полечу. Приехать смогу теперь лишь в воскресенье. У Серёжки занятия и по субботам. А к воскресенью все опята выберут. Досадно.

— Звери, — сказал Ковригин.

— Кто звери?

— Те, кто заставляет детей сидеть в лицеях по субботам.

— Да! Погоди! Ты просил узнать у Прохорова про журинские картинки и рассказы отца. Я звонила Прохорову. Ничего вспомнить он не мог. Мол, весь в запарке и куче дел… Сказал только: "Черёмуховая пасть"!

— Какая такая черёмуховая пасть? — удивился Ковригин.

— А я почём знаю, — сказала Антонина. — Прохоров будет звонить, переспрошу. Бегу. Только бы в пробку не попасть. А ты что, снова поедешь в Синежтур?

— С чего ты взяла?

— Дувакин сказал.

А уж грибы были уложены в багажнике.

— Пусть сам и едет, — проворчал Ковригин.

— А как твоя привозная невеста? — спросила Антонина. — Как протекает её беременность? Нормально ли?

Съязвила всё-таки…

— Она мне не невеста, — нахмурился Ковригин. — И она не беременна. А сейчас она вроде бы пропала.

— Вот как! — удивилась Антонина.

Какие чувства возникли тут же в благородной нынче Антонине, вызнавать Ковригин не стал. Да и не смог бы. То ли сострадание к лопуху-братцу, то ли, напротив, радость в связи с освобождением его же от чар (оков) несомненной авантюристки и пройдохи. Антонина обняла брата и расцеловала его. С минуту они стояли, прижавшись друг к другу, растроганные, очищенные от скверны сегодняшним примирением. Обиды и досады отлетели от них.

— Ну, ладно, ладно, — заспешила Антонина. — А то я сейчас слёзы пушу.

И укатил желтый "ситроен".

"Что-то я должен был запомнить… — соображал Ковригин. — Черёмуховую пасть. Вот что!"

Теперь он был уверен, что слышал эти два слова от отца. Но о чём они, вспомнить не мог.

Ночное бдение с грибами заставило его придремать, но утром азарт снова погнал его в лес. В лесу было, как на Тверской. Знающие места люди из ближайших посёлков Троицкого и Любучан заготовки на зиму произвели. Сейчас же прочёсывали лес любители из здешних садово-огороднических товариществ с собаками, гостями и малышами дошкольных лет. В общем люди бестолковые. Разговаривали громко и нагло, этакими хозяевами природы, часто матерились, пили пиво из горла и швыряли бутылки и жестяные банки на землю. Доводилось Ковригину в этой толкотне что-то срезать или сорвать, как тут же вблизи него возникала стая нахальных рыл, посчитавших, что и им тут от леса достанется. "Нет, всё, домой, — решил Ковригин. — Это не лес, это очередь в общественный туалет". Последняя мысль показалась Ковригину странной или даже коряво-боковым отростком странной мысли. Но прогонять её он не стал. А в пакете у него уже ждали кухонных преобразований килограмма два опят, увы, переросших, и штук двадцать чернушек средних величин, то есть с блюдце в окружности.

Опята были поджарены, чернушки отварены в подобающем солевом растворе, Ковригин ими закусил жидкости, так и не изошедшие и не испарившиеся со дня посещения им с красавицей Хмелёвой храма гражданских состояний, улёгся в мечтаниях на диван и стал слушать музыку позднего Римского-Корсакова, у кого в учениках ходили Стравинский и С. С. Прокофьев. Мечтания же его были кратковременные и мелкосрочные, не уходили в туманы дальше завтрашнего дня, а завтра Ковригин положил себе валяться на диване в тепле, лениво шевелить пальцами ног, ощущать себя симбирским помещиком Обломовым и читать приятные тексты. Какие же такие приятные тексты? Увидел на подоконнике стопку книг и на корешке одной из них слова — "Царевна Софья и Пётр. Драма Софьи". "Чур меня! — выругался Ковригин. — Нарочно, что ли, подсовывают? Ну, нет, никаких Софий и Петров"! Несколько лет назад на чердаке Ковригин откопал восемь томов, приобретённых, видимо, дедом, Салтыкова-Щедрина, изданных в 1918 году на дешёвой газетной бумаге, теперь жёлтой. С ятями и прочими приметами ушедшего времени. Вот завтра и можно было бы получать удовольствие, перечитывая, скажем, "Губернские записки" молодого Михаила Евграфовича, увлечённого в ту пору текстами Гоголя… К деяниям бессмысленным его призвал звонок из Москвы.