Владимир Орлов - Лягушки

Ну, Натали!

Какое благо, думал он, удача какая, что Натали не стала дожидаться его ответных слов, а укатила в Париж. Он ведь, именно протестом её напору, чуть было не заявил, что к драматургической форме не расположен, в ней он — неумеха, и если вышло у него однажды сочинение приемлемое для театра, так это потому, что он был очумело-влюблённым юнцом и его одарили неожиданным для него свечением.

Блажь какая! Красоты какие! Одарили свечением! Кто одарил? Каким свечением?

Но Натали наверняка вцепилась бы в его слова. И Ковригин знал не только то, что бы она произнесла, но и то, что бы она надумала сделать. То есть, конечно, если бы ей возжелалась для своего талантоизлияния роль несостоявшейся владелицы Руси.

Так вот что произнесла бы Натали: "Ах, милый мой Караваев… то есть Ковригин! Раз надо, чтобы ты вновь превратился в очумело-влюблённого юнца, то пожалуйста, это мы устроим, вот только вернусь из Парижа!" И началось бы…

Напугала! Напомнила, что они с Ковригиным ровесники. И она — не какая-нибудь Фурцева из прошлого века. И почему-то упомянула Древеснову как возможную соперницу в очереди за ролью сестры Петра.

Не Хмелёву упомянула, а именно Древеснову. Раз упомянула, и не только упомянула, но и предупредила, значит, учуяла в ней опасность, Ковригину неясную и не требующую пока от него разгадок.

Впрочем, было произнесено: "своей Древесновой", будто Свиридова поверила во мнение синежтурских театроманов об особых отношениях московского драматурга и дебютантки, на какую он, Ковригин, по таинственной причине сделал ставку.

Этого ещё не хватало! Он об этой дурацко-шуточной ставке в Москве почти забыл. А кто-то мысли о ней задержал в голове всерьёз.

Ковригину даже стало жалко Свиридову.

Кстати, если бы Натали попросила его написать комедию, связанную с дирижаблями, он бы подумал… Он бы попробовал… До того увлекла его затея с мистификациями. А ей подавай Софью!

Сейчас же напомнил о себе Дувакин.

— Александр! — сказал Дувакин. — Свиридова улетела в Париж. Но час назад звонила мне. Просила, чтобы я выбил из тебя эссе или что хочешь о дирижаблях. И неси мне свою "Маринкину башню".

— Я уезжаю на дачу! — сердито заявил Ковригин. — В Москву вернусь к своим занятиям в институтах. На даче ни о каких дирижаблях думать не намерен. Буду штопать носки и замазывать майонезом "Кальве" дыры в небе. Стану разводить виноградных улиток и ими же закусывать.

— Свиридова найдёт тебя и на даче, — пообещал Дувакин.

— Она, что ли, заказчица оды дирижаблям? — спросил Ковригин.

— Нет, — сказал Дувакин. — Но у неё свой интерес.

— Я поздравляю её с этим интересом, — сказал Ковригин и повесил трубку.

Колышки в саду-огороде Ковригина так и остались торчать вызовом ему.

Ковригину захотелось тотчас вырвать их из земли и сжечь, но его остановил ливень. Загнал Ковригина сначала в дом, а потом и на кухню. Холодильник вынужден был вместить в себя обилие (ораву!) доставленных из Москвы полуфабрикатов, деликатесов и напитков. А сколько всякой вкусности осталось в Богословском переулке! Усилием воли Ковригин запретил себе вспоминать, сколько и какой вкусности. Как и о том, ради чего провизия и сосуды приобретались в «Алых парусах».

Ливень прекращаться не спешил, и Ковригин по лужам с пакетами в руках перебрался в дом. Там он включил обогреватель и дал волю телевизору. В подкрепление к седьмой «Балтике» вытянул из пакета две воблы с икрой, отломал головы серебристых рыбин, в меру жирных, то есть в меру свежих, почти не усохших, и теперь умелыми пальцами от хвостов и вдоль хребтов разрывал рыбью плоть, блестяще-коричневую. Нажал на кнопку спортивного канала и увидел на экране вручение наград пловчихам, гладким, завидной упитанности девушкам. В Риме проходил чемпионат мира по водным видам, призерш одаривали медалями и зелёными лягушками, размером с комнатных собачонок. Из чего их мастерили, и не китайцы ли? «Не рассчитали устроители чемпионата, — посокрушался комментатор Уездный, истерик и знаток биатлона. — Талисманы чемпионата — лягушки — были распроданы в первый же день водного праздника, теперь, поговаривают, их осталась самая малость, иные призёры могут оказаться и без лягушек…»

«Не наши ли лягушки отправились под дождём через горбину шоссе в вечный город?» — подумал Ковригин. И тут же ему явились слова из детства, из мхатовской сказки: «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей…»

За Синюю птицу, отменив на время обряд очищения воблы, следовало выпить рюмку водки, получившей осетровое звание — «Белуга».