Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Так защищают друг друга евреи в гетто.

Вера Шульц — о Румковском в своем дневнике, через день после сжигания вещей во дворе школы (и декабря 1941 года):

«…этот человек — чудовище.

За рекордно короткий срок он продал свой собственный народ, украл и растратил чужое имущество. Вот его единственное достижение на сегодняшний день. И все равно четверть миллиона человек смотрят на него как на Господа! Зачем человек, существо разумное, старается унизить и опозорить как можно больше людей только ради собственного возвышения?

Не понимаю!»

Адам Жепин понятия не имел, что за лекарства он добыл и как их принимать. По совету Моше Штерна он отправился к некоему Нуссбрехеру — выступавшему в гетто посредником во всевозможных черных сделках — за бесплатной консультацией.

Чего Адам не знал, так это того, что после появления евреев-иностранцев рынок был переполнен товарами, а торговцы с черной биржи на Пепжовой с ястребиной зоркостью стерегли свою территорию. Каждый новый продавец был потенциальным конкурентом. Поэтому Арон Нуссбрехер вместо того, чтобы назвать Адаму подходящую цену, отправился прямиком к недавно назначенному коменданту тюрьмы Шломо Герцбергу и сообщил: молодой человек по фамилии Жепин вознамерился продавать в гетто медикаменты. Герцберг как раз вернулся с совещания у председателя, на котором последний подчеркнул необходимость любой ценой справиться с возросшей преступностью и коррупцией , и Герцберг решил, что юный Жепин может послужить хорошим примером для устрашения. Жепин молод, у него нет связей. За него некому заступиться — вот что главное. Иными словами, если на него донести, то сам он не донесет никому.

На следующий день в квартире Адама и Лиды вместо вороха выгодных предложений появились двое полицейских, которые забрали Адама для допроса в следственную тюрьму на улице Чарнецкого.

Как и многие другие в полицейском ведомстве гетто, Шломо Герцберг родился в районе Балут. Он был тем, кого немецкоговорящие евреи Лодзи называли Reichsbaluter.

Некогда он служил механиком в кинотеатре «Сказка» на углу Бжезинской и Францисканской улиц. В гетто еще живы были люди, помнившие те времена. Видевшие, как господин Герцберг, одетый в узкую темно-синюю форму со светло-серым кантом, перед началом сеанса беспокойно бродил по тротуару возле кинотеатра в надежде поглядеть, как фланирует высшее общество. Герцберг обожал вечера премьер. Много позже, на обедах у принцессы Елены, когда он сам обрел принадлежность к немногочисленному высшему классу, он снова и снова вспоминал виденное тогда: как знатные семейства — Познанские, Зильберштейны или Саксы — в роскошных экипажах подъезжают к грандиозной синагоге Темпель или к своим ложам в концертном зале на улице Нарутовича.

Герцберг претендовал и на чины. Он хвастался, что служил капитаном в кавалерийском полку маршала Пилсудского и мог, если просили, продемонстрировать множество заверенных копий призывных повесток и приказов о переводе, а также медицинских справок, четко зафиксировавших, где и как он был ранен на поле боя, в какой полевой госпиталь его отвезли и где он восстанавливал силы после лечения. Все эти справки, разумеется, по большей части были подделками; но Шломо Герцберг, как и сам председатель, знал: если хочешь добиться чего-то с нуля, в зачет идут не сухие звания, а способность занять должность, внушив всем пиетет к собственной персоне. А если Шломо Герцберг что и умел, так это внушать пиетет.

В тюрьме на улице Чарнецкого Адама посадили в самую нижнюю ее часть, которая называлась Шахтой. Шахта действительно была широкой шахтовой ямой, построенной как oubliette [9] «каменный мешок», подземная тюрьма (фр.). с отверстием в потолке, через которое часовые при помощи длинного железного шеста с рогаткой на конце вытаскивали и спускали арестантов, на манер того, как вытаскивают из пруда лягушек. Вдоль стен тянулись несколько простых железных коек, на которых спали избранные арестанты. Прочим приходилось жаться на оставшемся до латрины пространстве.

Но это было только преддверие. За зарешеченной дверью Шахта расширялась, образовывала проходы вниз, через разрушающийся каменный фундамент. Когда в том же году, позже, в гетто начались депортации, в этих извилистых переходах содержались десятки тысяч человек. Гетто словно оказалось бездонным внутрь и в глубину (в зависимости от того, как смотреть на вещи). Снизу, из извилистых переходов шахты, пробивались постоянные стоны, как будто причитания всех сидящих внизу сливались в одну монотонную песню, которая не прерывалась, сколько бы народу ни ожидало депортации или ни выходило на свободу.