Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

Это было обычное головокружение от голода.

Она снова ощущала слабость, и все вокруг нее расползалось, как этикетки с бутылок пива или содовой, когда она опускала их в корыто с водой, которое Маман нехотя позволяла ей брать.

(Она ощущала, как светлые волосы Маман щекотали ей шею, как наклонялось и накрывало ее теплое тело матери, когда та осторожными пальцами помогала Вере отмыть размокшие этикетки со скользких бутылочных боков.)

Все вокруг было влажным и пористым. Ввинченная Алексом голая лампочка светила каким-то раздутым светом. Вера слышала, как спустился Алекс с едой, слышала, как звякнул старый молочный бидон, в котором Алекс держал суп. (Или это был кусок черствого хлеба на дне блестящей светлой чайницы?) Однажды он принес стеклянную банку с маринованными огурцами. «Мой отец — klaingertner», — пояснил он с теми немного обиженными интонациями, которые звучали в голосе коренных лодзинских евреев, когда они говорили на идише.

Но сколько бы она ни ела, еда не спасала от голодных спазмов, водоворота внезапного головокружения и слабости. А вдруг она заболела из-за того, что сидит взаперти? Сырость, сочившаяся из стен, вползала в ее ноющие от боли шею и лопатки. Она не выходила ни на настоящий свет, ни в настоящую темноту — все свелось к водянистой белесо-серой субстанции, смеси скользких осадков, вонючего дыма и пыли.

Несколько раз она спрашивала Алекса, нельзя ли ей подниматься в архивный зал почаще. Время от времени он разрешал ей это, но неохотно, словно вопреки здравому смыслу. А как-то утром вообще запретил.

— Председатель здесь, — коротко пояснил он и вытянул шею так, что стал похож больше на разозленного сторожевого пса, чем на безобидную черепаху.

В тот день Алекс просидел с ней в подвале необычно долго. Словно чтобы удостовериться, что громкие военные команды и сердитый топот сапог на лестнице наверху не доберутся сюда, в этот созданный ими «архив в архиве», как он его называл.

Но и эти посещения становились все невнятнее. Когда Гликсман явился в следующий раз, Вера так и не смогла понять: он только что ушел или его не было несколько суток, просто она ничего не заметила. В ней словно произошло незаметное, но колоссальное проседание времени. Целый пласт времени исчез неизвестно куда.

Теперь Вера ясно поняла: она не справится с работой, которую просил ее выполнить рабби Айнхорн. Ни в одной книге не описать катастроф, ежедневно происходивших по ту сторону загроможденных стен ее подвала. Объясняя это Алексу, она пыталась шутить. Говорила, что это «смешно»: до сих пор ей казалось, что она много чего пережила в гетто — тесноту, голод и антисанитарию в общине, долгую болезнь Маман и попытку прятать мать во время нацистских чисток, наконец попала в теплый благоустроенный подвал, получила работу, весьма необременительную по мерками гетто, и к тому же «изобильную пищу», — и вдруг все уплыло у нее из рук. Равновесие нарушила одна-единственная новость, один газетный лист, который Алекс утром положил ей на стол. Тон статьи был упрямым, бунтарским, поэтому скрыть истинное содержание статьи оказалось трудно. Вера сразу поняла, что восстание, которое, по словам Алекса, происходило в Варшаве, окончилось и что все обитатели тамошнего гетто мертвы, если там вообще еще оставалось гетто:

«Год за годом немцы корчили из себя гордую неуязвимую расу господ, но за одну ночь выяснилось, что они не более чем простые смертные, которые падают, когда их настигает смертоносная пуля.

Они уязвимы! И они не победят!

Сейчас, когда военная фортуна повернулась лицом к востоку, сопротивление оккупационным силам Франка возрастет и здесь, в Варшаве, и по всей Польше. Благодаря сопротивлению на улицах гетто, ни один убийца не осмелился сунуться в подвалы и подземные ходы, где прятались облюбованные им жертвы. Сверхчеловеки — не посмели. Сверхчеловеки испугались».

Это был последний заархивированный ею экземпляр газеты — от 19 мая 1943 года.

Больше она ничего не помнит.

Ей снится, что они с Алексом стоят в подъезде архива. В том же подъезде теснятся сотни людей, пережидающих ливень. Вера никогда в жизни не видела такого дождя. По булыжникам, с крыш, с фасадов — везде льет ручьем. Время от времени удары грома сотрясают гетто до основания.

Они с Алексом стоят бок о бок, но ни на секунду не сознают, что это они тут мокнут, словно дождь набросил на них теплый плащ. Через какое-то время Вера даже перестает понимать, что они вообще стоят там. Так тепло рядом с ним.