Жан-Мари Леклезио - Танец голода

Из гаража выкатили «де дион-бутон» — он безвыездно простоял там все последние годы, не было денег на бензин. Машина казалась похожей на доисторическое животное, крадущееся на длинных лапах, с испещренным пятнышками ржавчины черно-желтым телом — кузовом. Для столь серьезного путешествия Жюстина своими руками пришила к куску брезента бархатную подкладку (отпорола от входной двери, заодно позаимствовав свинцовые скобы) — чтобы защитить ноги от ветра и дождя. Жестянщик тоже внес изменения в облик автомобиля, закрепив над крышей кованые дуги, на которые должна была лечь деревянная крыша. Все, что не попало в товарный вагон, засунули в машину: матрасы, свернутые ковры, обои и где-то сзади — навалив друг на друга — старинные плетеные садовые стулья, причем между их ножек Жюстина умудрилась втиснуть белье, скатерти, мыло и даже мешок с картошкой, купленной по талонам, как в незапамятные времена пошлинной торговли. «Все это жалко, смешно и постыдно», — решила Этель. Она только что получила права (Александр каждый раз проваливался на экзамене, хотя водил автомобиль с момента покупки) и невольно стала пилотом шарабана.

В компании Жюстины она сходила в мэрию пятнадцатого округа в поисках «сезама», который позволил бы им выскочить из парижской западни. Элегантный офицер-немец, безупречный в одежде и манерах, и его переводчик, невзрачный молодой человек в черной кожаной куртке — на вид настоящий проходимец, — в течение всего разговора глазевший на Этель, словно пытаясь представить, как выглядят под коричневым пальто ее тело и ноги, выдали им следующее удостоверение:

Heimschaffungs-Bestatigung

der Fliichtlinge durch Strassenverkehr [39] Удостоверение беженца, перемещающегося на автомобиле (нем.).

Его нужно было отметить в мэрии Люссак-ле-Шато.

В незапечатанном конверте лежали купоны на бензин — пятьдесят литров, — их также предстояло отметить в мэрии Люссака и спустя четыре дня в мэрии Кастельно-ле-Ле.

Разумеется, им пришлось лгать. Когда молодой человек внимательно, словно едва умел читать по слогам, изучал паспорт Александра, повторяя прочитанное — «родился в районе Мока, остров Маврикий?», — и отпустил довольно неуместный комментарий по поводу «этих иностранцев, заполонивших все дороги»,

Этель отрезала: «Речь идет о немощном старике, месье, южный климат — его единственный шанс выжить». Жюстина даже головы не повернула. «Немощный старик» — вот всё, что осталось от ее мужа.

Там, на юге, они могли бы проводить каникулы. Пасха на берегу Средиземного моря, среди мимозы и лимонных деревьев, у залива близ Тулона, в Алонской бухте или, само собой, на пляжах Гиера и Ле-Лаванду. Они часто обсуждали это с Лораном — идею пряного, наполненного любовью путешествия. Разве может что — то сравниться со сладостью медового месяца?..

Сейчас все дороги были пустынными и прямыми; они проезжали через восхитительные уголки, зеленеющие пшеничные поля, пастбища, заросли папоротника. По невесомому небу кое-где плыли нежные облачка, синева расстилалась до линии горизонта. Крутя руль, Этель напевала — всё подряд. Из «Травиаты», «Лючии де Ламмермур», из «Милосердия Тита». «Царь бородатый идет, выпив вина, идет» [40] Ария Агамемнона из оперетты Ж. Оффенбаха «Прекрасная Елена» (1864). . Потом, когда репертуар иссяк, она взялась за «Рождественскую полночь», «Джингл беллз» и даже «О танненбаум…»: «Раз уж оказались в Бошии, — решила Этель, — надо практиковаться в их языке». Это был трюк, необходимый, чтобы отвлечься от звуков задыхающегося мотора, готового в любое мгновение сдохнуть окончательно, и от коматозного храпа Александра, сидевшего сзади на тюках. Жюстина присоединилась к Этель и запела. Быть может, формулировка, придуманная некогда знаменитым Александром: «Начинается новая жизнь!», — теперь поселилась и у нее в голове.

Могла ли она во время их бесконечного пути представить себе последствия войны: силуэты полуразрушенных стен, на которых еще различимы имена или лозунги, черные ямы среди полей, остовы сгоревших машин, повозку без колес, лошадиный скелет цвета сажи, стоящий возле забора и ухмыляющийся местным воробьям и галкам? Да, здесь было мало всего того, что могло бы мысленно перенести ее на руины Дюнкерка, Вердена, Шалона, к разрушенным мостам Орлеана и Пуатье. Но на этой дороге не было и совсем ничего, напоминающего волнительные образы кинохроники «Пате-журналь». Ни одного лживого слова, ни одной попытки приукрасить действительность. Все совершенно чужое, нагоняющее тоску; этот давящий покой, эти прекрасные поля, синее-синее небо, мир без крови или, что ближе к истине, головокружительная пустота поражения.