Дорис Лессинг - Пятый ребенок

— Наверное, в прежние времена в первобытных обществах вот так обращались с женщинами, родившими урода. Как будто они виноваты. Но мы-то считаемся цивилизованными людьми!

Дэвид ответил мягко и осторожно, как всегда теперь к ней обращался:

— Ты преувеличиваешь.

— Отличное слово — очень по делу! Поздравляю! «Преувеличиваешь»!

— Господи, Гарриет… — Дэвид заговорил другим, беспомощным голосом. — Давай без этого — если мы не будем друг друга поддерживать, то…

Была Пасха, когда школьница Бриджит, которая вернулась посмотреть, на месте ли ее волшебное царство обыденной жизни, спросила:

— А что с ним? Он дебил?

— Даун, — ответила Гарриет. — «Дебил» теперь не говорят. Но нет, он не даун.

— А что с ним тогда?

— Абсолютно ничего, — сказала Гарриет сухо. — Как ты и сама видишь.

Бриджит уехала и больше никогда не бывала у них.

Вновь летние каникулы. 1975 год. Гостей приехало меньше: некоторые писали или звонили, говорили, что у них нет денег на железнодорожный билет или на бензин.

— Любой предлог лучше, чем никакого, — заметила Дороти.

— Но у людей трудности, — сказал Дэвид.

— Прежде они не настолько бедствовали, чтобы не приехать и не пожить тут за твой счет несколько недель.

Бену шел уже второй год. Он до сих пор не говорил ни слова, но в других отношениях был нормальнее. Теперь держать его в комнате стало трудно. Дети, играя в саду, слышали его зычные сердитые крики и видели, как он стоит на подоконнике, пытаясь разогнуть прутья решетки.

Так что он вышел из своей маленькой тюрьмы и присоединился к ним внизу. Казалось, он понимает, что должен быть как все. Он стоял, опустив голову, и смотрел, как взрослые разговаривают и смеются, сидя вокруг большого стола или на диванах в гостиной, где снуют туда-сюда дети. Посмотрит на одного, потом на другого, и на кого бы он ни смотрел, человек обязательно чувствовал этот тяжелый взгляд и замолкал на полуслове или поворачивался спиной или плечом, чтобы не видеть Бена. Одним своим появлением тот мог заставить затихнуть полную комнату народу, а то и разогнать всех: под любыми предлогами люди расходились.

Под конец каникул кто-то приехал с собакой, маленьким терьером. Бен не мог отстать от нее ни на миг. Куда бы ни побежала собачка, он шел следом. Не играл с ней, не гладил: стоял и смотрел, не отрываясь. Однажды утром, когда Гарриет спустилась на кухню приготовить детям завтрак, собачка лежала мертвой на полу. Сердечный приступ? Гарриет вдруг стало дурно от нехорошей догадки, и она бросилась наверх, убедиться, что Бен у себя: он сидел на корточках в кроватке и, когда Гарриет вошла, поднял голову и засмеялся, но беззвучно, в своей манере, как будто скалясь. Выходило, что он открыл дверь комнаты, тихонько прошел мимо спящих родителей вниз по лестнице, нашел собаку, убил ее, вернулся к себе наверх, в свою комнату, закрыл дверь… и все самостоятельно! Гарриет заперла Бена: если он смог убить собаку, то вполне мог бы и ребенка.

Когда она спустилась обратно, дети уже собрались вокруг мертвой собачки. Скоро появились и взрослые; что они думают, было очевидно.

Разумеется, это было невозможно — чтобы младенец убил проворную собаку. Но официально причина смерти животного осталась загадкой — ветеринар сказал, что собачку задушили. Это происшествие испортило остаток каникул, и гости разъехались до времени.

Дороти сказала:

— Теперь они дважды подумают, ехать ли сюда еще.

Через три месяца точно так же кто-то убил старого серого кота по кличке Мистер Макгрегор. Кот всегда боялся Бена и старался держаться от него подальше. Но Бен, видимо, подстерег его или застал где-то спящим.

На Рождество дом остался полупустым.

Это был худший год в жизни Гарриет, и огорчаться оттого, что люди избегают их, она уже не могла. Каждый день был как долгий дурной сон. Утром Гарриет просыпалась, не веря, что сможет дотерпеть до вечера. Бен был все время на ногах, и смотреть за ним нужно было ежесекундно. Спал он мало. Большую часть ночи проводил, стоя на подоконнике и глядя в сад, и, если заходила Гарриет, оборачивался и бросал на нее долгий пристальный взгляд, недобрый, холодный: в полумраке комнаты он и в самом деле был похож на притаившегося тролля или гоблина. Если днем его запирали, он визжал и ревел на весь дом, и они опасались, что приедет полиция. Внезапно, без всякой видимой для Гарриет причины, он срывался с места и бежал в сад, а там — за ворота и на улицу. Однажды Гарриет гналась за ним целую милю или больше, замечая только, как приземистая коренастая фигура мчится через перекрестки, не обращая внимания ни на гудки машин, ни на предостерегающие крики пешеходов. Гарриет плакала, задыхалась, едва не тронулась умом, отчаянно стараясь догнать его, пока не случится ужасное, но на бегу она молилась: «Пусть его задавят, пусть задавят, пожалуйста… » Она догнала его уже почти на шоссе, схватила и держала изо всех сил, а он вырывался. Плевался и шипел, извиваясь у нее в руках, как чудовищная рыбина. Мимо проезжало такси, Гарриет махнула, затолкала ребенка в машину, сама влезла следом, крепко схватив его за руку, которая так молотила и рвалась, что, казалось, вот-вот сломается.