Сири Хустведт - Что я любил

— Если на чем-нибудь нарисован цыпленок, он это покупает. У него цыплятами уже весь подвал завален!

Толстячок лет восьми или девяти в просторных джинсовых шортах недобро косился на паренька повыше ростом, державшего в руках коробку конфет. Внезапно он бросился на своего недруга, пихнул его на землю и яростно завопил:

— Ты говнюк!

Обладатель коробки упал, конфеты рассыпались во все стороны, но, даже поверженный, он торжествовал: — Сказал плохое слово! Сказал плохое слово!

И тут же в кадре появились чьи-то взрослые ноги.

Две девочки в форменных юбочках из шотландки о чем-то перешептывались, сидя на цементных ступеньках. Чуть поодаль, повернув к ним головку, стояла третья, в точно такой же форме. Билл крупно снял ее профиль. Глядя на двух сплетниц, она несколько раз напряженно сглотнула. Камера скользнула по толпе детей в школьном дворе и остановилась на мальчишке, у которого был полон рот сверкающих на солнце брекетов. Он сбросил со спины ранец и врезал им по плечу стоявшего рядом одноклассника.

Чем дольше я смотрел на экран, тем все более загадочными казались мне отснятые Биллом кадры. То, что поначалу выглядело просто как съемки детей в большом городе, превращалось в документальное свидетельство человеческой индивидуальности и общности. Билл снял множество самых разных детей: толстых и тощих, светлокожих и цветных, привлекательных и ничем не примечательных, здоровых и калек. Например, там была группа детей-инвалидов, которые высаживались из автобуса, оснащенного специальным механизмом, опускавшим их кресла-каталки на тротуар. Восьмилетняя толстушка, закончившая высадку, выпрямилась в кресле и с вызовом отсалютовала Биллу — ни дать ни взять принцесса крови. Другой мальчуган, со шрамом от заячьей губы, сперва криво улыбался, а потом высунул язык и издал соответствующий звук. У третьего малыша с раздутыми щеками и полным отсутствием подбородка, очевидно, была какая-то болезнь или врожденная патология. Он носил респиратор и, пыхтя, шел вперевалочку на своих коротеньких ногах, держа маму за руку. Ни один ребенок не был похож на другого, и тем не менее под конец их лица словно бы сливались в одно. С особым пристрастием камера обнажала их неистовую динамичность. В состоянии бодрствования ребенок ни на миг не прекращает движения. Банальная прогулка до соседнего дома означает, что он будет размахивать руками, прыгать, скакать, вертеться, и все это с многочисленными остановками на то, чтобы изучить сор на мостовой, пообниматься с собакой или вскарабкаться на цементный бордюр или невысокую оградку и походить там взад-вперед. На школьном дворе или игровой площадке дети непрерывно толкались, дрались, пихались, пинались, бились, обнимались, братались, щипались, упирались, смеялись, визжали, орали и пели, и когда я смотрел на них, то невольно думал, что на самом деле с годами человек не столько подрастает, сколько притормаживает.

Билл не дожил до того момента, когда его персонажи должны были превратиться в подростков. У некоторых девочек, правда, наметились холмики под футболками или форменными блузками, но в большинстве своем они все еще оставались детьми. Думаю, Биллу просто не хватило времени. Он наверняка хотел снимать их дальше и дальше, до тех пор, пока образы на экране не будут совершенно неотличимы от взрослых. Последняя кассета закончилась, и я выключил телевизор. Я устал. Душу саднило от этой череды тел и лиц, да просто от громадного количества юных жизней, которые пронеслись передо мной. Я представлял себе Билла во время его одиссеи, видел, как незаживающая рана гнала его на поиски все новых и новых детей. Отснятый материал был сырым и неотредактированным, но из сложенных вместе фрагментов возникало нечто связное, и значение его можно было угадать. Казалось, Билл хотел, чтобы все жизни, которые он зафиксировал на пленку, слились воедино, чтобы можно было показать одного через многих или многих через одного, ибо у каждого из нас есть начало и конец. Пока я смотрел на экран, меня не оставляла мысль о Мэте: о Мэте-младенце, Мэте, делающем первые шаги, и, наконец, Мэте-мальчишке, навсегда оставшемся там, в детстве.

Почему "Икар"? Связь между античным мифом и детишками на пленках была достаточно условна. Но Билл не случайно выбрал именно это название. Я помнил две фигуры на картине Брейгеля: отец и падающий вниз мальчик с тающими на солнце крыльями. Отец, волшебник и великий зодчий по имени Дедал, сделал эти крылья для сына и для себя, чтобы бежать с острова, где их держали в неволе. Он предупреждал Икара, что нельзя подниматься слишком высоко, нельзя приближаться к солнцу, но сын не послушался и рухнул в море. Однако Дедал в этой истории отнюдь не безгрешен. Ради свободы он готов был рискнуть слишком многим и в результате лишился сына.