Сири Хустведт - Что я любил

— Профессор Герцберг, какая честь! Чем обязан?

И прежде чем я успел ответить, он предложил, любезно улыбаясь:

— Присаживайтесь.

Его рука широким жестом обвела гостиную. Я выбрал бирюзовое кресло и опустился в него, попытавшись было облокотиться на спинку, но размеры кресла были таковы, что при этом мне пришлось бы принять практически горизонтальное положение, так что я почел за лучшее сидеть на краешке.

Джайлз уселся в фиолетовое кресло напротив, но мебель стояла таким образом, что расстояние между нами оказалось слишком большим, чтобы разговаривать без помех. Чтобы как-то исправить это неудобство, Джайлз вынужден был наклоняться в мою сторону, отчего кимоно распахнулось спереди, обнажая белую безволосую грудь.

— Вы позволите? — спросил он, показывая глазами на пачку "Мальборо", лежавшую на круглом кофейном столике.

— Курите, курите.

Когда Джайлз закуривал, руки его тряслись, и я невольно порадовался, что сижу от него на приличном расстоянии. Между нами было что-то около полутора метров, и я мог со стороны разглядеть его поподробнее. У него было мягкое лицо с правильными чертами, водянисто-зеленые глаза, почти бесцветные ресницы и бледные бескровные губы. Невыразительная внешность обретала выразительность только благодаря халату. Роскошное тяжелое одеяние превращало его в погрязшего в пороках денди эпохи декаданса. На фоне красного шелка бледность лица казалась мертвенной, почти трупной. Широкие рукава подчеркивали тонкость рук, а внешняя схожесть кимоно с платьем намекала на неоднозначность сексуальной ориентации владельца. И непонятно было, что я сейчас наблюдал: сознательно разыгрываемое специально для меня представление или просто еще одну личину, которую Джайлз на себя примерял. Чуть подавшись вперед, он спросил:

— Итак, чем обязан?

— Я разыскиваю Марка Векслера. Десять дней назад он ушел из дома, ни я, ни его мачеха ничего о нем не знаем. Может быть, вы знаете? Мы очень тревожимся.

Джайлз ответил, не колеблясь ни секунды:

— Я несколько раз виделся с ним на прошлой неделе. И вчера, между прочим, он приходил сюда. У нас тут была тусовочка, но потом он ушел. Но подождите, это что же получается, он не дает, э-э-э, Вайолет о себе знать?

Перед именем Вайолет он сделал маленькую паузу, словно припоминая, как ее зовут.

Я вкратце рассказал ему о кражах и о том, как Марк исчез. Джайлз отворачивался, только чтобы не пускать дым прямо мне в лицо, все остальное время водянисто-зеленые глаза не оставляли меня ни на мгновение.

— Мне кто-то говорил, что вы брали его с собой, когда ездили с выставкой.

Джайлз медленно кивнул, все так же пристально глядя мне в глаза:

— Я на пару дней летал в Лос-Анджелес, но один, без Марка.

Казалось, он о чем-то размышляет.

— Его надломила смерть отца. Вы это, конечно, и сами знаете. Мы несколько раз с ним об этом говорили, очень подолгу, и мне всерьез кажется, что я смог ему помочь. — Джайлз помолчал и продолжил: — Со смертью отца он потерял часть себя.

Не понимаю, на что я рассчитывал, придя сюда, но эти проявления сочувствия к Марку были для меня полной неожиданностью. Я даже пожалел, что, грешным делом, перенес связанные с Марком гнев и горечь на этого художника, о котором, в сущности, почти ничего не знал. В моем сознании Тедди Джайлз был мифом, компиляцией из слухов, сплетен и нескольких статей в газетах и журналах. Я снова посмотрел на его фотографию в дамском платье.

Джайлз перехватил мой взгляд.

— Мое творчество вам не нравится, я в курсе, — сказал он, пожав плечами, — и, насколько я знаю, не только вам, но и мачехе Марка тоже, он мне рассказывал. Я также в курсе, как к моим работам относился его отец. Людей отталкивает их содержание, но я поднимаю тему жестокости прежде всего потому, что жестокость повсеместна. И потом, есть мои работы, и есть я. Вам, как искусствоведу, лучше чем кому бы то ни было должно быть понятно, что это не одно и то же.

— Ну, в этой путанице отчасти есть и ваша вина, — начал я, как можно тщательнее подбирая слова. — Вы же сами всячески подчеркивали, что неотделимы от своих работ и что вы человек… опасный.

Джайлз удовлетворенно рассмеялся. Смех получился радостным и заразительным. Я также обратил внимание на его зубы, очень мелкие, словно молочные.

— Да, вы правы, я сам превратил себя в арт-объект. Признаюсь, не я первый, но все-таки до меня никто именно таких вещей не делал.

— Вы имеете в виду стереотипы ужасов?