Георг Кляйн - Либидисси

Только теперь, в погромыхивающем вагоне надземки, слушая напевное бормотание Лизхен, положив ноющую руку на пластиковый пакет, я решаю осмотреть оружие, которым был ранен. Запускаю левую руку под подол кууда и достаю пистолет. Сразу становится ясно, что с ним случилось: одно из латунных колец, охватывавших оба ствола, при выстреле лопнуло и вонзилось острой верхней кромкой в мой палец, который лежал на спусковом крючке.

И в Гото, и только что в вагоне надземки кууд, облегая мои плечи и спину, приятно согревал меня. В последние ночные часы, особенно при ясном небе, в городе может ощутимо похолодать. И все же теперь, преодолевая короткое расстояние в квартале тряпковаров от станции надземки до нашего домика и следуя за Лизхен, я обливаюсь потом в этом балахоне из козьей шерсти. Правая нога болит все сильнее. О размеренной ходьбе нечего и думать. До лодыжки нога онемела, и все чаще, возникая в пальцах, сквозь подъем и голень с захватом колена, ее пронизывает страшная колющая боль. Хромая, я отстаю от Лизхен на два, три, а вскоре уже и на пять шагов, она же шагает в своей ортопедической обувке так, будто громадные черные башмаки стали невесомыми и она больше не нуждается в них как в жесткой опоре. Правая рука тоже делает мое продвижение вперед мучительным. Хотя я, напрягая мышцы до судороги, держуее на высоте плеча, в рассеченном пальце бьется пульс. Кровь давно пропитала пластырь и стекает по запястью в рукав. Когда мы пересекаем безлюдный овощной рынок, я окликаю удаляющуюся от меня девочку и прошу ее остановиться: мне надо перевести дух.

Сажусь на край фонтана, кладу больную ногу на парапет и вытягиваю руку для осмотра. Но Лизхен начинает копаться в своем пластиковом пакете и извлекает оттуда толстую пачку денег. Я узнаю ее по шнурку от ботинок, которым в свое время перевязал банкноты. Это наш «неприкосновенный запас». Лизхен рассказывает, что деньги ей уже пригодились. Когда она ехала в Гото, на одной из станций в вагон вошли три гахиста преклонного возраста с автоматами новейшего образца. И потребовали от нее и упитанного молодого сейшенца — больше пассажиров в вагоне не было — сделать пожертвование в честь Великого Гахиса и девятой годовщины его гибели. Хоть и не без труда, но ей удалось-таки выдернуть из толком еще не оттаявшей пачки все новые пятисотенные и сунуть их одному из этой троицы в костлявую длань. Сейшенец же по молодости лет сглупил: дал старую, дореформенную десятитысячную, к тому же истертую и грязную. Словно это могло быть единственно возможным ответом, один из старцев всадил парню в нижнюю часть живота целую очередь. Из окна отходящего поезда было видно, как они выволокли его, еще живого, на платформу, оставили там лежать, а сами преспокойно сели в поезд, шедший в противоположном направлении.

Не помню, чтобы Лизхен когда-нибудь прежде рассказывала мне такую же длинную историю. Не исключено, что она это сделала, дабы я поменьше приглядывался к ее хлопотам вокруг моего пальца. И действительно, слушая, я не почувствовал, как она сняла набухший от крови пластырь. На сей раз она хочет заняться раной всерьез и разложила все необходимое для этого на краю фонтана. Кроме пачки денег в ее пластиковом пакете находилась моя бывшая сумочка для туалетных принадлежностей. В мое отсутствие ее обладательницей стала Лизхен. Даже мне бросается в глаза, что некогда засаленную и замусоленную сумочку Лизхен сумела отчистить чуть ли не до блеска. Теперь, когда ею распоряжается девочка, она набита до отказа, и я с удивлением рассматриваю самый верхний слой вещиц, которые Лизхен уложила в несессер по неизвестной мне системе. Девочка достала оттуда катушку ниток и обвязывает мой палец так туго, что края раны сходятся. Смотреть на кровоточащую плоть мне не по душе, и потому я вглядываюсь в раскрытую сумочку, пытаюсь, словно соревнуясь с самим собой, распознать в плотной массе как можно больше отдельных вещиц и найти им название. Из-за того, что молния уже не стягивает боковые стенки, все уложенное в несессер слегка расползлось. А изящная красная пластмассовая расческа даже торчит, выйдя наполовину за край сумочки. Я хочу поправить ее, но сделать это левой, не искушенной в тонких движениях рукой трудно, и сумочка теряет равновесие, падает с парапета, и все ее содержимое, множество самых разных вещиц, разлетается по мостовой.

Левая щека у меня горит, левое ухо гудит, и каким-то чудесным образом, кажется, даже ожил левый глаз, хотя размашистый удар девочки задел только его нижний край. Значит, верхнее веко поднялось. Звонкая оплеуха словно напомнила ему о его давнем, нормальном положении, и оно вновь, пусть всего лишь на несколько мгновений, пока длится шок, туго облекло верх глазного яблока. С тех пор как веко занедужило, доктор Зиналли скрупулезно обследовал его при каждом моем визите к нему — с использованием экзотичной, старинной аппаратуры. На лице у меня, болезненно ущемляя кожу, закреплялись приспособления с зажимами, а над ними перемещались огромные, смонтированные на передвижных штативах линзы. На мои вопросы о причинах паралича века и возможном обострении симптомов Зиналли всегда отвечал уклончиво. Обычно начинал рассуждать в своей пространной манере, не допускающей ни возражений, ни попыток что-нибудь уточнить. Туманно говорил о неясном происхождении германской расы, сетовал на ее слишком долгое пребывание в регионе к востоку от Черного моря, где якобы находились ее корни. И всегда звучало это так, будто он хотел объяснить мою глазную болезнь мрачным характером событий тысячелетней давности, представить ее — может быть, чтобы меня утешить — как унаследованный расовый дефект, как следствие близкородственного размножения, проявившееся только теперь, в наше время. Я чувствую, что Лизхен смотрит на меня. Все еще освеженный ее ударом, я стараюсь ответить взглядом такой же силы. Это не удается; но мгновенье, когда наши глаза встречаются, длится достаточно долго, чтобы я понял: девочка ждет, что я встану и двинусь дальше.