Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

– Тогда я тоже начал бы орать, – сообщил Матвей. – Мы подрались бы. Я, конечно, убил бы его одним ударом. Легко! И на целую вечность сел бы в тюрьму. Тогда бы тебе было легче?

– Это было бы прикольно.

Маша знала, что он не любит, когда она начинает говорить языком своих детей. Но ей казалось, что если такие словечки забудутся совсем, это будет предательством с ее стороны. И тут же подумала: больше того предательства, которое она уже совершила, вряд ли могло что-то быть…

– У твоего мужа, если честно, следует брать уроки выдержки. Но мне как-то не хочется… А у него, между прочим, хорошее лицо.

– Ты говоришь о нем, как о собаке.

Ей было известно, что Матвей любил собак. Только почему-то так и не завел ни одной. Поколебавшись, Маша спросила об этом сейчас. Он взглянул удивленно, смущенно усмехнулся, потом все же выдавил:

– Понимаешь, они все такие чудесные, одна лучше другой. Вот так возьмешь одну, а потом другая понравится еще больше. Разве я смогу себе отказать? А с первой что делать? Не питомник же открывать…

Ответ не требовался, и Матвей опять заговорил о ее муже. Было похоже, что он наслаждается, истязая себя.

– А глаза у него всегда были такими… усталыми? Или это мы его так выпотрошили?

– Усталыми? Мне они казались просто серьезными. Умными.

Он скосил заблестевший усмешкой взгляд:

– После него приятно влюбиться в круглого дурака! Почему это он в тот раз сравнил меня со стриптизером? Я только сейчас вспомнил.

Маша прорычала ему в ухо:

– У тебя роскошное тело!

– Щекотно! – Матвей потерся ухом о плечо. – Я в самом деле похож на дурака или это он со злости?

– А ты как думаешь? – она с облегчением обнаружила, что тяжесть, совсем захватившая ее за три часа пути, понемногу стекает на дорогу.

Он вдруг сказал:

– Не волнуйся. Пацаны ждут тебя. Все-таки Новый год. Семейный праздник… Я испарюсь. Пережду в каком-нибудь клубе. Надеюсь, они у вас есть?

– Ты сейчас – моя семья, – Маша поморщилась, потому что в ее словах прозвучало название одного из телевизионных ток-шоу, от которых уже подташнивало.

– Но меня-то, признаем, там никто не ждет!

– А меня? Стас бросает трубку…

– Ну, так! В семнадцать лет я был еще той сволочью!

Она возмутилась:

– Хочешь сказать, что мой сын – сволочь?

– Да нет, нет! Он – ангел во плоти. Только ведет себя по-сволочному…

– Я заслужила.

Было необходимо, чтобы Матвей тотчас же начал ее разубеждать, но он на секунду замешкался. «Он тоже считает, что заслужила, – Маша успела понять это и замерла, как от удара исподтишка. – Он, конечно, рад, что я так сделала, но и ему это кажется предательством. А как еще это можно назвать?»

Злость сдавила ей горло, отдаваясь в нем фразами, в которых было столько банальности, что самой стало противно: «Я всем пожертвовала ради него! И он еще смеет… Какая же я…»

– Мы на твоей земле, – сказал Матвей так весело, будто они шутили все это время.

– Что? – она еще не пришла в себя от обиды.

– Неприступная граница осталась позади. Это уже ваша область.

– Чья это – ваша? – горло не отпускало, и Маше хотелось, чтобы он тоже ощутил хоть отголосок ее боли. – Я здесь больше не живу, если помнишь!

Просевшие от холодного груза лапы елей мчались на нее лопастями гигантской мельницы, готовой измельчить в труху все, что составляло сейчас Машин мир. Ведь все это было ничтожно, ничтожно…

Матвей быстро взглянул на нее и воскликнул, пытаясь удержать тот же беспечный тон:

– Так это ты живешь со мной? А я-то голову ломаю: где я тебя видел?

«Не смешно. Он ребячится, потому что не может иначе или чтобы я поменьше тосковала о мальчиках? В любом случае ему не удастся заменить их… Если бы мне нужен был еще один ребенок, я родила бы его, вот и все». Маша отклонила голову к стеклу. В машине было тепло, и она сняла вязаную шапку, которую носила зимой. Ей вспомнилось: «Мишка хотел сестренку. Он посмотрел «Корпорацию монстров», и ему захотелось, чтобы по нашему дому тоже бегала маленькая хохотушка, которая нежно говорила бы Нюське: «Кися…» Надо было родить и сидеть дома. И не было бы никакого Матвея…»

– Останови машину!

Она выкрикнула это, и Матвей резко нажал на тормоз. Обоих швырнуло вперед, и он будто окунулся во что-то белое – так побледнело его лицо.

– Ничего, – выдохнула Маша прежде, чем он спросил. – Я хотела сказать, что люблю тебя. Но это нельзя говорить на ходу.

– Я очень боюсь этой поездки, – тихо признался он, не отводя от нее глаз, и ей подумалось: это лучшее из всего, что он мог ответить.