Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио

– Знаешь, чего я ещё понял? – внезапно спросил я брата вместо ответа на его вопрос. – Он войны ждал, Григорий Емельяныч, любой, какая будет, той и ждал. И лучше – вероломной. Наделся, что она-то уж не обойдёт его стороной.

– Или какой-нибудь беды пострашней, – тут же подхватил мою мысль Няма, – типа потопа или землетрясения. Тоже нашёл бы, чего делать с этим со всем.

– Цунами, я знаю, такая есть ещё, ужас какая жуть, – отозвался со стремянки Иван Гандрабура, наш отец. – Так полыхнёт ураганом, себя помнить не станешь после, если не утопит. Там пеликаны местные тыщами гибнут и пропадают насовсем, когда оно идёт. Кроме тех только, какие рыболовные, те воду в себя набирать могут столько, как сами весят, и ещё больше.

– А это что, мальчики? – Франя, уже успевшая отойти от двойного шока, приблизилась к месту квартирной катастрофы и указала пальцем на тряпичные завёртки.

– Это, Франь, памятник Полине Андреевне Волынцевой, который мы поставим на её могилу, – не раздумывая, ответил Няма.

– Плюс бабушкина пожизненная пенсия, – добавил я и посмотрел на Франю, – и твоя заодно.

– А наша как же? – с игривым удивлением вымолвил Няма и растянул рот в маленькую улыбку. – Мы-то с тобой как?

– А нам для чего? – я также двусмысленно соорудил удивление на лице, но оно тут же перетянулось в такую же, как у Нямы, улыбку. – Что мы с тобой, два молодых здоровенных мужика не заработаем себе на жизнь, что ли?

– Да всегда заработаем, – Няма кивнул на два футляра, – у нас вон профессия в руках, при чём тут цацки?

– Э, пацаны! – подал голос со стремянки Иван и начал переставлять тридцать восьмые ступни вниз. – Я не пойму чего-то, вы об чём толкуете-то, про какой памятник, кому? Какие цацки?

Он спустился на пол, сдёрнул с головы треуголку, обтёр ею вспотевшее лицо и бросил намокшее головное покрытие на пол. Газетная блямба шмякнулась о паркет и развернулась. Няма поднял её и поднёс к глазам. Всмотрелся, усмехнулся и ткнул в неё пальцем.

– О, смотри, Петь, тут написано, что Ленин – кровавый вурдалак. Не слабо?

– Ленин сам по себе, может, и вурдалак, но только идеи его всё равно остались, ты что, не в курсе? – не согласился я.

– Ленин зверей любил, я в курсе, – внёс свою лепту в малопонятный обмен мнениями Иван, – я видал, как он с кошкой на скамейке сидит и нежит её. А она ничего, не уходит. Такая была у них с ней фотография.

– Хорошая, кстати, идея, – Няма мечтательно задрал глаза в обвалившийся потолок, – надо будет дать им на приют для брошенных животных – они ведь не мы, они же сами не могут слово за себя сказать. Им, как ни посмотри, гораздо трудней, чем нам с тобой, так ведь?

– А нам что, разве трудно живётся? – засмеялся я. – Ты чего, правда так думаешь, Няма?

Он ответно улыбнулся и внезапно кивнул в угол гостиной, где, аккуратно прикрытые газетами, размещались оба наших футляра. И тогда мы, не сговариваясь, взяли их, каждый свой, и извлекли инструменты, саксофон и флейту. И, вынув, посмотрели другу другу в глаза. Взгляд этот взаимный означал следующее, и мы оба это хорошо знали: «Ты начинаешь первый, но в начале посвингуй немного тему, пару-тройку квадратов. Потом я продолжу в духе бип-бопа, примерно столько же. После чего мы поиграем по четыре такта в вопросики-ответы, сольёмся вместе и доведём до экстаза кульминацию. Затем резко оборвём, выдержим паузу в четыре такта и закончим проведением темы на двузвучии, но так, будто рядом с нами сейчас сидит наш оркестр и молотит строго в полифонии, типа хорала с развёрнутой кодой».

– «Дивертисмент-импровизация на тему счастья»! – громко объявил Няма, и его высокий голос отозвался ещё более тонким и прозрачным эхом полупустой квартиры на Фонтанке.

Мы с братом набрали в лёгкие по равному объёму квартирного воздуха, прикрыли глаза и заиграли, не оговаривая тему и не соревнуясь в звуке. Мы выдували ноты, каждый свои, и они удивительным образом сливались в нераздельную мелодию, прекрасную и единственную, и это была самая красивая музыка во вселенной, та, которую в этот поразительный день мы с Нямой научились извлекать из наших любимых инструментов.

Мы рождали волшебные звуки, и звучание это, вытолкнутое из наших маленьких тел, затекало в самые дальние уголки квартиры нашего прадеда Наума Гиршбаума. Оно устремлялось вверх, в прокупорошенный отцом потолок, от которого, мягко отражаясь, тут же отправлялось обратно, упираясь в голову зачарованного Ивана и залетая в уши заворожённой Франи, которые когда-то давно стали недругами, но теперь это было уже не так.