Ханна Кралль: Синдром уцелевших

Секции производились в госпитале на Ставках — бывшем здании школы, в прозектории на партере. Органы, изъятые из останков, я по очереди укладывал на весы, студенты фиксировали результат, затем я составлял таблицы: цвет кожи, голодная отёчность в соотношении с окраской кожи, частота исчезновения отдельных органов в процессе голода — и так далее…

Я убедился, что у голодающих людей уменьшается и исчезает всё: сердце, лёгкие, внутренности, почки… Не уменьшался только один орган: мозг.

Конрад приходил часто, садился в кресло, просматривал каталог и просил:

— Знаешь, что бы мне пригодилось? — сообщал он. — Приличная колония девятнадцатого века, например, Маврикий. Или: — Может быть, у тебя есть старая Австрия? Я добывал ему марки у других евреев-филателистов. Конрад платил бонами на угол, а я возвращался в прозекторскую.

Все вскрытия я делал сам — умело и без эмоций. Даже теперь, если меня разбудить ночью, я мог бы их делать впотьмах. Первое движение — горизонтальный разрез от плеча через ключицу, слева направо, второе движение сверху через грудину вниз до лонной кости, третий — раскрыть грудную клетку и полость живота, и четвёртый, уже ножницами… Три тысячи шестьсот пятьдесят восемь сердец, почек, мозгов и лёгких я положил на весы.

20 апреля сорок третьего года позвонил Конрад.

— Ты не должен оставаться в больнице — сказал он. — Я пришлю адъютанта.

У меня были две возможности: поверить и не поверить.

Я поверил.

Адъютант Конрада отвёл меня с группкой знакомых на Умшлагплатц. Мы ждали два дня. На третий день пришёл украинец и прочитал наши фамилии. Мы пошли к вагонам. Вечером поезд приехал в Люблин. До сих пор я не знаю, знал ли Конрад заранее, что поезд не идёт в Тремблинку, или устроил так специально для меня. Так или иначе, Люблин был очень хорошим реваншем для коллеги-филателиста за Маврикий.

Потом я был в шести лагерях: Будзыне, Радоме, Освенциме, Вайхингене, Гессентале и Аллахе, и направлялся в седьмой, когда поезд, который вёз нас, остановился где-то в поле на юге Германии. В этом месте мой путь в военном лихолетье пересёкся с путём американских войск армии генерала Патона. Вскоре после этого я приехал в Канаду.

У моей матери было семь сестёр, все они были замужем и имели детей. Мы все жили в Новолипках. Выжили только мы — мама и я. Мы выехали в Палестину, и вскоре после приезда мама умерла. Ей было тридцать шесть лет. Ничем не болела, ни на что не жаловалась, наверно она считала, что её миссия выполнена, и она теперь уже имеет право присоединиться к своим сёстрам.

Как велит традиция, в течение года, изо дня в день, я трижды читал кадиш по моей маме. Когда миновал год, я поехал в кибуц, и попросил три вещи: много елы, нелинованную бумагу и немного мелков.

В 17 лет я ушёл в армию. Стал десантником и участвовал в шестидневной войне. Воевал в Иерусалиме. У нас при себе были маленькие транзисторы, которые передавали сообщения с фронтов. Мы услышали: «Наши войска штурмуют Восточный Иерусалим, приближаются к Стене Плача, бой продолжается…» Речь шла о нас, это мы вели бои за Восточный Иерусалим, но, только услышав сообщение, осознали, что происходит: это мы штурмуем Иерусалим, это мы приближаемся к Стене Плача. Осознали это все одновременно, и в ту же минуту остановились, сбросили рюкзаки, достали талесы, накинули их на мундиры и громко произносили: «Шема, Исраэль. Адонай элогейну, Адонай эхад…» (Слушай, Израиль, Господь Бог наш, Бог единый…) Потом сложили талесы, надели рюкзаки и помчались дальше — война продолжалась.

Я же не открывал и не закрывал рюкзака. Я был из очень прогрессивного кибуца, который не обеспечил своих солдат талесами.

Потом мы десантом с вертолётов захватили Голанские высоты и вернулись домой. С тех пор мой дом находился в кибуце Шаар Аголан — Ворота Голана, между Иорданией и Сирией, до каждой из границ было по километру. В течение двух лет все наши дети ночевали в убежищах, а иногда находились в них целый день, но, несмотря на это, ни одна из семисот семей не покинула кибуц. Только после войны Судного Дня, когда дети смогли выйти на воздух, я попросил разрешения на учёбу. Пять лет я учился в Академии искусств Бецалель, а потом вернулся на работу, на плантации авокадо.

Выращивая авокадо, я размышлял над тем, что же делать с остальной своей жизнью. Прийдя к решению, я поехал к своему профессору.

— Я должен написать картину — сказал я ему.

(Может быть, я знал это ещё раньше: когда штурмовал Иерусалим, а солдаты произносили «Шема, Исроэл, Адонай»… Наверно, даже раньше — когда читал кадиш по моей маме, которая решила присоединиться к своим семи сёстрам, загазованным в Тремблинке).