Сергей Самсонов - Кислородный предел

— И даже не бабушка, — сказал Сухожилов печально. — Я за нее. — Он порылся в карманах, но не нашел там ничего, кроме бумажника и пачки сигарет. — А шоколадку я сам съел, — признался он виновато.

— Ты пьяница? — спросила девочка, не сводя с Сухожилова бесстрашно-испытующих глаз.

— А почему ты так решила? — спросил он, опускаясь перед ней на корточки.

Потешно скривившись, она зажала нос, помахала рукой, отгоняя исходящие от Сухожилова сивушные пары, после чего — насколько позволяла мимика — изобразила сухожиловские нездоровье, помятость и колючую небритость.

— И то верно, — согласился Сухожилов.

— А мама когда приедет?

— Не скоро, — только и нашелся он. — Самолеты почему-то не летают.

— В Америку?

— Ага, в Америку. Карантин там, в Америке. Ветрянка там у них у всех, все в маленьких зеленых точечках.

— И мама?

— Нет, мама без точек. Красивая, как и всегда.

— Э, ты чего там? — выступил из полутьмы Подвигин, погасший, жалкий, в переднике, с глубокой миской и вибрирующим венчиком в руках.

— А это папа мой! — торжественно объявила девочка, подбежала к Подвигину и уткнулась в него. — Вот мама уехала, а папа вернулся. А ты кто?

— Я папин начальник, — сказал Сухожилов. — Пришел ему работу на дом задавать.

— Ты не начальник, — убежденно заявила она.

— Да? Почему?

— Потому что ты пьяница.

Сухожилов развел от беспомощности руками.

— Начальник, начальник, — заверил дочку Подвигин. — А пьяница он временно, потому что у него невеста потерялась, эта самая… мертвая царевна… тьфу ты! принцесса. — И, не сводя с Сухожилова винящихся глаз, продолжил: — И он ее ищет, ищет, у дядь и теть различных спрашивает.

— Не видал ли кто на свете где царевны молодой, — подсказал Сухожилов.

— Ага, вот-вот. И все не найдет никак. Поэтому он грустный и немного пьяный. А когда он найдет, будет снова красивый и трезвый, как принц.

А девочка снова подошла к Сухожилову и, уперев руки в боки, пристрастно оглядев, ворчливо осведомилась:

— Ты хоть богатый?

— Очень, — уверил ее выпавший в осадок Сухожилов. — У меня дворец и большая черная машина. Вот поколение, а!.. Как звать-то тебя, меркантильная?

— Кася, — сказала девочка. И, преисполнившись важности, запинаясь, поправилась: — Парубина Ксеня Сергеевна.

— А меня Сережа. Сухожилов Сережа Александрович.

— А кто главней, — спросила Кася, — принцесса или мертвая царевна?

Если честно, Сухожилов и сам полжизни бился над однозначным ответом на этот вопрос.

— Царевна, ясен пень, главнее, — поколебавшись, ответил он. — Потому что царевна — наша, отечественная, а принцесса — заморская.

— А она у тебя насмерть уснула?

— Не знаю, — честно признался Сухожилов.

— Кася, — сказал Подвигин, — отстань от дяди. Дядя очень устал.

— Только я ее все равно оживлю, — пообещал Сухожилов, — я волшебное средство знаю.

— Какое? Какое?

— Я ей песню спою.

— Какую? Какую?

— Вот такую, — сказал Сухожилов и, усевшись за фамильное пианино, от всей души, с пронзительной фальшивостью запел: — Я без тебя не живу, не пою, только тихонько плачу, губы твои вытрут слезы мои, я не могу иначе…

— Э! — сказал Подвигин. — Не порть мне ребенка.

— Ладно, я могу другую. Девчонка, девчоночка, темные ночи… — Сухожилов лупил по клавишам, дающим случайное и с каждый разом все более невероятное сочетание тонов, и глухой, при рождении измордованный медведем, надсаживал глотку с шаманской уверенностью, что его неистового ора достанет, чтоб поднять невесту из хрустального гроба.

И Кася от этого сухожиловского пения хохотала взахлеб, до спазматических всхлипов, до неминуемой икоты, как бы даже еще, дополнительно оживая, хотя и так вся состояла из ликования и смеха, и это усиление — не затухание восторга от повторения припева обмывало обызвествленную душу Сухожилова как будто родниковым ключом.

— Ой, не могу, — сказала Кася, тяжело отдуваясь, — сейчас мной икать будет.

Перемены, произведенные в ее маленьком тельце сухожиловскими антигармониями, и в самом деле не замедлили сказаться: раздраженная диафрагма судорожно сократилась, легкие втянули воздух, голосовая щель резко сузилась и в гортани возник пообещанный ребенком «ик».

— Это мной, — объявила Кася, отдышавшись, — мама икает.

Тут еще один звук, не раздавшись, раздался — то ли хныканье жалкое, то ли скрежет зубовный, — Подвигин, прислонившись к косяку, стоял бездвижно, не способный дернуть ни мускулом, ибо всякий страдальческий жест был сейчас до убожества, до непристойности неуместен — точно так же, как если бы кто-то вдруг начал рвать волосы в обществе, где боль утраты исстари заведено выражать ритуальным ковырянием в носу.