Сергей Самсонов - Кислородный предел

— Фу! Может, не надо? — взмолилась она.

Она из тех, кто не выносит вида разрушаемой плоти, не принимает вмешательства в скрытое, тайное, нутряное, в жизнь под кожей, под якобы непроницаемым защитным покровом.

— А когда отец потянул кожу вниз, как будто оторвал от пола лоскут линолеума — такое же движение бесцеремонное, — одной студентке стало плохо. Ее под руки подхватили, нашатырь.

— Ну тебе-то — выродку хирургов, — разумеется, не стало.

— Не стало. Отец же постоянно комментировал еще… ну.

для студентов. «Что, тонкая работа? — говорит. — Забудьте. Где тут тонкость — ну-ка посмотрите», — и с этими словами — раз все это дело книзу. «Плоть — как новорожденный ребенок, — говорил он. — Мускулы, апоневроз, сосуды — то же самое. Обращение с ним требует решительности, быстроты и непрерывности манипуляций. Будете его робко теребить, он будет орать непрерывно, даже как бы и в отместку вам. Ну а если вы его одним движением со спины на живот — заткнется, почувствовав уверенную руку». Ну и вот, а когда это дело закончилось, тетя Галя такая подходит ко мне: что, Мартынчик, хочешь, как папа?

— Извращенцы. И что ты ответил?

— Ну, подумаю, ответил.

— Ты еще колебался?

— Ну, тогда я в футбольную школу ходил. Марадона, Федор Черенков.

— Вот и стал бы. Я бы теперь миллионершей была. Жили бы в Милане.

— Ну и как бы ты разделяла интересы?..

— Да уж как-нибудь разделила бы ради миллионов.

— Ты, однако, цинична.

— Да, вот так. А что? Встречалась бы с подругой, такой же футболисткой… что вы там себе вечно ломаете-рвете… ну, вот это вот слово смешное. Вот. Встречалась бы и говорила: «Слушай, у моего опять мениск».

— Да, уже не выйдет так.

— Ну, ничего переживу.

— А как же миллионы? Блеск?

— А у меня припадок бескорыстия, на годы. Мне тебя подавай. Самого.

Его план был прост, как удар кулаком по допотопному ламповому телевизору, чтобы тот снова начал показывать картинку: когда объявят титульного гостя Форума — Григория Семеновича Драбкина, Сухожилов первым выскочит на сцену и призовет крупный бизнес умерить свои аппетиты, что не на шутку угрожает культурной безопасности страны и эстетическому здоровью нации. И дальше в этом духе… Про «Черный квадрат» и «Бубновый валет», про Кончаловского и Ларионова, про Кабакова и Булатова, Башилова и Рабина, которых член Совета Федерации Борис Сергеич Федоров выставляет вон на холод из государственных музеев и частных галерей, производя тем самым действие, обратное изгнанию Христом торговцев из святого храма.

Их замешательство продлится пять минут, ну, три; он, Сухожилов, тоже в списке выступающих, распорядители его тут знают, и тамошние гварды не станут сразу выводить его из зала, как бомбиста с гнилыми помидорами. За эти пять минут он либо заставит себя слушать, либо — смотри пункт первый, да; ну, Зоя малость приторчит, возможно, даже благодарно просияет.

Как только объявили Гришу, он вскочил, без объяснений увлекая Зою за собой, пронесся по проходу, словно шаровая молния, — маньяк с похищенным ребенком; блеснули изумленно чьи-то сильные очки, возможно, драбкинские, но Сухожилов в точности не разглядел, и вот уже бомбист и антиглобалист взлетел на возвышение, узурпировал трибуну, и в эту самую секунду, когда все первые ряды раскрыли рты, реальность взорвалась, непоправимо раскололась; закинув голову, Сергей увидел, как брызжут стекла потолка, — по-прежнему из первых представительских рядов и из президиума смотрели все на Сухожилова, так, словно, выпорхнув из клетки, заметалась у них над головами канарейка, — он ждал бликующих осколков, зеркальных гильотин, но по лицу и по плечам хлестнуло чем-то средним между градом и снежной, болезненно-колкой, крупой. Задергаться, вскочить, остолбенеть, по сути, не успел никто, а сверху, с неба, с балок, перекрытий уже выкидывали снасти, скользили вниз по тросам мощные, пятнистые, в бронежилетах люди-пауки; в дверях возникли тоже, мгновенно рассыпаясь по периметру, такие же пятнистые военные, с компактными, лишенными прикладов «калашами», с кружками ртов и пулями литых свинцовых глаз в трех дырках трикотажных масок. «Все на пол! Сели! Сели!» — раздался деловитый, отгоняющий какой-то крик мастеровых, которые бросали с крыши лист железа. К ним опустились на трибуну двое, схватив обоих, как кутенка, за шкирмо, его и Зою; глаза в отверстиях приблизились к лицу лже-Драбкина, как сверла, — «Не он! Не он! Другой!» — стащили их с трибуны, освобождая словно место для нового оратора, поволокли, остановили, заставили нажимом опуститься на колени.