Сергей Самсонов - Кислородный предел

— Ну платье… серое такое, по колено, — хрипнул Сухожилов.

— Ну, серое — не красное, не розовое, точно. Короче, наглоталась дыма, огонь туда не проникал. Я как — вошел и никого, а тут уж, я не знаю, надоумил кто, но только дверь я в ванную как будто по наитию, ну и белеется там что-то, личико.

— И где? Куда?

— Да там же прям на месте бригаде «Скорой помощи» и сбыл. И, слушай, не ручаюсь, но вроде мысль такая, что в Градскую ее, у них там эти… ну, в общем, пылесос специальный, чтоб легкие нормально прочищать. Ну, все — чем могу.

А Сухожилов только «ы-ы-ы» единственно доступное, оскалившись, выдавливает и голову Витька, сдурев от благодарности, в руках сжимает, тискает, трясет и лбом своим в широкую Витькову грудь как будто свою признательность передает-вбивает. И, выпустив оглохшего и обомлевшего Витька, в карьер срывается.

— Да, парня припекло. Совсем с катушек.

— Муж?

— Ну, в этом роде. На папу точно не похож.

— Вот видишь — людям счастье, жизнь, какие мы.

— Да неизвестно, что там как.

— Но ты же сам обрисовал.

— Она ли, а то мало ли. Ну да, она… да нет, она, вот зуб даю, она, ну, сходство полное. И что живая — отвечаю. Да где там обознался? Что в ванной — каждый день вот так? Ведь в ванной — это главное, ведь редкость редкая — не где-нибудь, не обознаешься.

Опять бежит он вдоль забора, Сухожилов; «нашел, нашел» — толчками в нем единственная мысль. И вот уже он у своей машины, и дверцу дергает, как в спину окрик ударяет:

— Сергей, минуточку.

Он, вздрогнув, как ужаленный, и этим окриком до белого каления доведенный, оборачивается, и Драбкин перед ним, великий и ужасный, собственный персоной, властитель полумира с кроличьими глазками и мордочкой испуганной овцы. Квадратные очки в оправе из красного дерева, костюм, пошитый пресловутым Хантсмэном на баснословной Сэвил Роу (с овальными нашивками из мягкой и прочной кожи на острых драбкинских локтях, чтоб твид, и так практически неизносимый, не протирался «при работе с документами»), знакомый черный «Мерседес» коллекционной серии стоит неподалеку в густой тени столетнего каштана, и трое вышколенных гвардов сканируют пространство, готовые в секунду нейтрализовать хотя бы призрак того, что можно за опасность счесть.

— Нашел? Откуда? — бросил Сухожилов.

— А номера вот ваши — долго ли по всем постам? Есть разговор, Сереж.

— Вот только времени совсем.

— Совсем не отниму.

— Садись тогда, поехали.

И Драбкин сел, его коллекционной, лимитированной серии седан поехал следом.

— Напрасно вы от помощи, Сереж. У вас, конечно, тоже есть возможности, но я бы мог быстрее. Могу узнать — одна она у вас? Ну, в смысле — одна с Сергеем, с тезкой, на двоих? Вы, что ли, оба жизни без нее не видите? Из-за нее тогда сцепились?

— Об этом будет разговор?

— Не только. Обо всем, о многом. О смысле жизни, даже так. Я тоже человек ведь…

— Поздравляю.

— Нет, никогда не думал, что с кем-нибудь придется мне вот так, но в сотый раз вам повторяю: родными вы мне стали. Вот только вы, и больше никого. И я вот, знаете, себя как чувствую… да как пацан, которого во взрослую компанию никто не принимает, и под ногами он у старших крутится, надеясь, что его однажды позовут, заговорят как с равным, позволят по мячу ударить и так далее. Ну, род влюбленности такой как будто даже, как к брату старшему такое чувство: вот он приехал, сильный, взрослый, способный дать отпор твоим обидчикам, вы понимаете?

— Длинно, Драбкин, длинно.

— А не выходит коротко. Я, может, перед этим жизнь молчал и к этим вот словам всю жизнь. Вы, Сережа, с Сережей родных потеряли и склеились теперь одной бедой. Теперь одни вы друг у друга, и больше никого. И вы меня в свою компанию не берете. Да только я ведь тоже, друзья, без никого, совсем. Я не терял, я никого там не оставил, но я другое понял — что жизнь свою прожил один, без никого. Что, скажешь — не бывает? Да только ты не хуже знаешь, что бывает. Вот ты, Сережа, знаешь, ты — не кто-нибудь другой. Да потому что ты такой же, в сущности, как я. Сережа Сухожилов. Уроженец Скопина Рязанской области. Я справки навел, извини, кто ты есть. Ты многое можешь, ты изобретательный. В две тысячи четвертом ты подмял под Потапова Ачинский. Потом Череповецк был, в две тыщи пятом ты полез на «Гипромез» и был единственным, кто соскочил, когда вас повязали. Стал неприметным, расплатился с властью… Деньги? Тебе уже надо было больше денег, так?

— Длинно, Драбкин, длинно.

— Да подожди ты, это важно. Не надо денег. Недвижка — на хрена недвижка? Ведь сдохнешь, гроб — твоя недвижка, и два на два — вся собственность, и сам ты — кормом для жучков. Вот говорят: все помешались на материальном, богатые не могут умерить аппетиты, все жрут и жрут, как будто вечность жить собрались, а это только нищим свойственно обожествлять материальные блага. Когда выходишь на достаточный материальный уровень, то остается только власть. Какие у тебя объекты, только посмотри, а получаешь — молоко за вредность. Власть! Химик — пожалуйста, химик. Алюминий — вот тебе алюминий, «Печора», пиво, лидер по России — а получите карантин, ты воду отравил им, воду, по области запрет, есть солод, хмель — воды нет, вот потеха. Красиво! Ну, вроде ощущение такое, что даже будто реки поворачиваешь вспять. Когда никто не может сладить с такой махиной, а ты, такой ничтожный, маленький, вот этим жалким человечьим мозгиком, но можешь, это власть. Затягивает. Кольнуться постоянно хочется… еще, еще. И мне тогда, в той сауне, тебе не нужно было это объяснять. Людей вот только нет, ни человека рядом. Родного, теплого. Приходит момент, и вдруг, ни с того ни с сего понимаешь: а жизнь-то прошла — красивая, яркая, острая, нервная, насыщенная властью, но в то же время и ничтожная. По наполненности любовью ничтожная. Я, может, этого и не заметил бы… ну, если бы семья и дети, ты посмотри на этих двух, Андрея и Артура — ну, кто они такие, их только в микроскоп и видно, а у каждого по дочке в то же время. По тепленькой, пухленькой маленькой печке такой. А я не могу, — за ворот к себе притянув Сухожилова, на ухо Драбкин еле слышно шепчет. — Детей не могу. Азооспермия, не слышал? Головастики неподвижные, и чем их только ни подхлестывай — не лечится, ты понял, невзирая на. Я думал что сначала — работу всем вам, Подвигину, тебе. А что, иди ко мне… захваты, ты прекрасно понимаешь, — мертвый рынок, ну, лет на пять, а то и меньше, пыли в регионах хватит, а дальше что? А я тебя в совет директоров, на «Нафту» и «Онэксим» брошу, ты представляешь уровень? Да только все не то. Не это вам сейчас необходимо, померкло все, весь блеск земных царей.