Сергей Самсонов - Кислородный предел

И тут мужчины все, какие были в толпе, на них набрасываются. Дубасят, гвоздят, волокут. И с горки спускают обоих. Бежали под откос, летели кубарем; скатились, попытались встать, без сил упали. Сидели в бархатных на ощупь лопухах, привалившись спиной к нагретому солнцем травянистому склону.

— Да вон как ты меня — в кулак, — сказал Нагибин ровно. — В твоих-то категориях я как бы даже и отрекся, так выходит.

— Не говорил.

— Это, это говорил. Ты странный, друг. Ты вроде купчик, трезвый ум, расчет, а вон в какую проповедь ударился. Что — верую, ибо нелепо? А только дальше что? Куда? А впрочем, мне без разницы. Съезжаешь с ума — съезжай в одиночку.

Давай ворожи, камлай. А я, отступник, так и быть, займусь материями приземленными. Среди живых искали — и все не те, не те, — давай теперь уж среди мертвых. А, может, и мертвые тоже не те. Ну, может быть такое? — сказал Нагибин, а вернее, прохрипел, как та труба, которую захватчик о колено только что согнул. — Тогда уж мистика действительно. Тогда уж в параллельную реальность лыжи навострим. Вот у нее отец — наверное, ты знаешь, — примчался, тоже ищет. Вот кто уж не чужой так не чужой действительно. Спокойный — пульс покойника. Сегодня мозг мне выносил полдня — кто виноват, что делать, и что никто не виноват, и ничего здесь не попишешь, что просто это новая такая данность, в которой самолеты и гостиницы как полыхали, так до скончания света будут полыхать. Ну, я вспылил, я накричал в сердцах — ты что это, мол, дядя? Как можешь так спокойно, отвлеченно? Ведь дочь же, дочь. А он мне знаешь, что на это? Сейчас, сынок, время твое, говорит. И не дай бог, чтобы твое время кончилось, а мое наступило. Уж лучше бы я не пригодился. Для последней правды не пригодился, понимаешь? Для экспертизы, въехал? Вот двое они во всем мире друг другу родственники по крови. И больше нет Башиловых — обрыв. И он все знает, видит, что людям, родственикам справки выдают, а не тела. И каково ему вот это понимать, вот это говорить? Сказал, и голос дрогнул, он жалким стал, беспомощным; огромный, могучий, здоровый старик с такими вот ручищами, с таким вот лбом вдруг сжался весь, скукожился. Тебе-то легко молоть, проповедник. Что ж ты там-то подкачал, на пожаре? Шучу, шучу — больше драться не будем. Я тебе, может быть, еще и благодарен окажусь в итоге.

— А это… мысль, конечно, идиотская. Забрать ее никто не мог? Помимо близких? Из больницы?

— Это кто же? Впрочем, после тебя я ничему уже не удивлюсь, — усмехнулся Нагибин.

Нагибин поразился, как эта мысль — «конечно, идиотская» — не приходила раньше: Палеолог и вправду монопольно обладала необъяснимым душепомрачительным очарованием, животным магнетизмом, страшной, превосходящей женскую природу притягательностью; Палеолог и вправду обитала в мире, населенном исключительно влюбленными в нее мужчинами. Тут было от чего прийти в слепое обожание. Могли, могли найтись охотники. Не то чтобы Нагибин видел, как на нее смотрели, — хотя и это тоже, — он чувствовал, скорее (как перемену в атмосфере), горячую упругую волну безличного, как будто мирового влечения к Зое, и это общее мужское чувство трудно поддавалось внятному определению.

Легче было сказать, чем это чувство не являлось:

— прямой сексуальной агрессией, стандартно-приземленной похотью, восхищенным присвистом — «вот это цыпа!» — с поспешно-плутоватым обшариванием ног, фигуры маслянисто заблестевшими глазками;

— цыганщиной, карменщиной с солоноватым привкусом банальной рифмы, лязганьем ножей, неотвратимостью острога;

— согласием приобрести ее в гарем среди других красоток на последней распродаже;

— приятной изумленностью лошадника, мужчины-коллекционера (хотя последнее, возможно, и примешивалось, но эти ценители — на то и «теоретики» — дистанции не нарушали);

— бескорыстным умилением повадками ребенка, опасным вожделением девианта к женщине особого типа (которая до тридцати по меньшей мере не теряет прелести Лолиты).

Нет, Зоя не была вот этой пошловатой «роковой», толкающей на преступление, предательство Отчизны, на погибель; не той, к ногам которой швырялись бы без устали купеческими лапами бриллианты, словно уголь в топку; не той, которая вила из мужиков веревки, тем самым получая доказательство своей онтологической как будто даже состоятельности: влеку, помыкаю, царю, а стало быть, и существую. Приставь какой-нибудь классический, довольно широко распространенный психопат холодный пистолет к виску — мол, прикажи, лишь слово молви, и я труп, — то Зоя бы, во-первых, испугалась такого пошлого идиотизма, а во-вторых, сказала бы, что перепутан жанр: вот эта мелодрама темной страсти, эпилептических припадков, клюквенных фонтанов, извините, сто двадцать тысяч раз не про нее. И красота была тут ни при чем: сличая тайный, тихо бьющийся лишь на обратной стороне мартыновских век образ Зои со снимками стереотипных, общепринятых красавиц, Нагибин соглашался, ответственно, «как доктор», мог сказать, что с ними никакого сравнения византийка не выдерживает — те, общепринятые, обладали мощью и даже массой красоты, которая несокрушимо перла, как танк со всеми современными обвесками, а вот о Зоином очаровании как бы надо было догадаться. Вот только не один Мартын такой на свете уникум: разгадку сущности Палеолог — и это несомненно — знали многие. Не понимая, не умея облечь непогрешимо-верного предположения в слова, неподотчетно чувствовали. Как этот парень, проповедник Зонного приватного бессмертия, — Сухожилов.