Михаил Шишкин - Письмовник

Каждый раз, когда грохочем по этому мосту, вспоминаю орущий кулек на льдине. Может, это та самая река?

Смотрю в лунку, а в ней луностояние. Зимний дым над фабрикой башковит. Долго проплывают газгольдеры, увенчанные сигнальными огнями, потом остановка у школы — там уже начался за заиндевелыми окнами первый урок, и еще заспанных, зевающих учат, что нельзя долго смотреть на луну, а то лунатиком станешь, что мальчики — это будущие солдаты, а девочки — санитарки, и что я у гусеницы и я у бабочки — совсем разные, но это одно и то же.

Мне почти до конечной, вагон пустеет, снова набирается мороза.

Выхожу, иней на кустах булавчат, по дороге у забора в снегу золотые вензеля. Собачьи? Человечьи? Не перестаю удивляться: и что мне в голову лезет?

С крыльца поликлиники спускается хромая в ортопедическом ботинке, на каждом шагу ввинчивая в себя ногу. Она работает в библиотеке, не любит читателей за то, что те берут книжку, а возвращают засаленную лепешку с выпадающими страницами, и в отместку им пишет карандашиком на первой странице детективов, кто убийца.

В регистратуре невидимка за окошком тараторит мелко, будто грызет слова, как кролик морковку.

Поднимаюсь к себе на второй этаж направо, там на двери кабинета табличка: такая-то, повелительница жизни, хозяйка женщин. А те сидят в очереди, во всех озимые, разговоры про муть в моче, ребенком больше — зубом меньше, живот дынькой — пацан, арбузиком — девка.

И все про всех знаю.

Вот у этой ночи бесконечные, а годы трусцой. И жизнь завивается нескончаемой картофельной кожурой.

Той хочется, чтобы все было по-людски, муж, ребенок, чтобы утром завтракать вместе, а не умеет. В прошлом году взяла путевку на речной круиз, решила, все, отступать некуда, поеду в отпуск на корабле одна, а вернусь счастливая. И вот в последний вечер сидит на палубе и смотрит на чайку, которая сидит на поручне и смотрит на нее. И чайка думает: «А ведь мы сестры. Ты, я и вот эта пристань, к которой никто не пристает».

А эта вот — глаза тяжелые, овечьи — горе-художница, которая дарит всем знакомым на дни рождения свои картины, а те мучаются, куда их деть, так в прошлом году одна пара, он крупный губошлеп и везунчик — когда спрашивают: в какой руке? — всегда угадывает, а она работает в собачьем салоне, купает и стрижет собак, жара, все закрыто, потому что после ванны песик может простудиться, поэтому она выбегает покурить потная, вся в собачьей шерсти, так вот, они при художнице повесили подарок в столовой, а потом сняли и забыли снова повесить к ее приходу. Она приходит, а на том месте, где висел ее натюрморт, — часы. Теперь сидит на банкетке у окна, задумавшись, и подсчитывает что-то на пальцах.

Захожу, снимаю платье, вешаю его на плечики за дверью, надеваю хрустящий халат.

И начинается.

— Следующая!

Стягивает с себя рейтузы, трусики, утирая запястьем текущий нос, лезет на холодное кресло. Гусиная кожа высыпала на посинелых тощих бедрах, на ягодицах с красными полосками от резинки. Курчавится рыжее.

Казнить нельзя помиловать.

А сегодня утром, когда снег и сумерки еще были единым целым, на трамвайной остановке шмыгала носом простуженная, вся в соплях отроковица.

Я рядом стояла. Трамвая долго не было.

Потом кто-то выдохнул:

— Идет!

Остановка затопталась, защурилась.

— Пятерка? Или двенадцатый?

— Пятерочка!

Трамвай все ближе, а отроковица вдруг бегом от него, заскочила за остановку и, захлебываясь, согнулась пополам в рвоте. Снова увидел свет бабкин соленый огурец и еще что-то рубленое, винегретное.

Пока отдышалась, отплевалась, трамвая след простыл. Я тоже уехала.

Я осталась.

Еду в трамвае и стою на остановке.

Над рвотной кляксой — пар. Прилетела галка, подскакала кособоко, клюет горячее.

Я подошла совсем близко, наши клочки дыхания сцепились, съежились вместе. Спрашиваю:

— Все хорошо?

Она вытирает снегом губы и косится на меня, мол, отстань.

Я:

— Сколько тебе лет?

Она:

— Какое вам дело?

Я:

— Никакого. Просто когда-то у меня не случилась дочка. Смотрела на тебя и вдруг подумала, что она могла бы сейчас быть, как ты.

Она:

— Что вам от меня надо? Кто вы?

Я:

— Какая разница. Просто трамвая жду. Короче, я — повелительница жизни. Весть и вестник. Не важно. Не бойся меня.

Она:

— Я и не боюсь.

Я:

— Я все знаю.

Она:

— Ничего вы не знаете.

Я:

— Понесла непорочно, а никто не верит?

Она:

— Не ваше дело!