Михаил Шишкин - Письмовник

Той он расстегивал лифчик и целовал груди. Какие?

Уходил куда-то, а ей казалось — к той. Куда бы он на самом деле ни уходил. К той.

Звонил ей сказать, что все в порядке и чтобы не ждала к ужину — пока та принимала душ.

В каждой его знакомой видела ту.

Смотрит, во что та одета, и думает, что, может быть, именно это платье он расстегивал.

Боялась, что та ей скажет:

— Ты довела его без любви, а я могу дать ему то, чего ты не можешь. Это от тебя у него тайны, а мне он все говорит.

И что ответить, если так и есть.

Ведь это ее собственная вина, ведь она утратила свойство быть другой.

Он скрывает свои измены — значит, его нужно простить, потому что так он заботится о ее чувствах, бережет ее. Это значит, что она ему нужна, что он ее ценит, боится обидеть, оскорбить.

Признание — не честность, а жестокость. Он не хочет быть жестоким к близкому человеку.

Измена — это не тело, тело всегда само с собой. Когда люди вместе — неважно, где их тела.

Она не может его потерять, потому что теряешь только то, чего не имеешь.

Человеку невозможно без ласки, и ее всегда не хватает и будет не хватать, потому что потребность в ласке всегда больше любой ласки.

Если приоткрыл отдушину, значит, задыхался.

И как могут устоять перед ним другие, если она не устояла?

Молчала, делала вид, что ничего не замечает, что все хорошо. Боялась слов — слова могут только разрушить. Вдруг он скажет:

— Когда та до меня дотрагивается, бросает в дрожь. А от тебя не бросает. Это я ей изменяю с тобой.

Ни слова, ни упрека, ни вопроса. Было больно, но простила.

И нет на него обиды — он ведь тоже мучается. Из чувства вины он становился добрее.

Когда позвонила та — позвала его к телефону, а сама пошла в ванную, включила воду, чтобы не слышать.

Боялась его обнюхать или перед стиркой что-то найти в вещах — просила самого посмотреть, не забыл ли что в карманах.

Старалась быть с ним легкой — так сестра целует брата утренним поцелуем:

— До скорого!

Жить, будто мир не рушится. Не ходить по дому в слезах. Стирать и гладить, потому что, если придет к той в неглаженной рубашке — пожалеет и выгладит.

Когда появилась мастерская, стало легче, он оставался там ночевать на диване.

Утром, когда не хочется вставать и жить, — улыбнуться. И еще раз улыбнуться. И еще.

Сказать давно не беленному потолку слова благодарности.

Дети ведь не от семени.

Родилась дочка, ребенок поздний, долгожданный, намоленный. С большой помятой головой — при родах разодрала материнскую плоть в клочья.

Обезьянка родится и сразу хватается за мамину шкуру, а ребенок рождается, и ему даже не за что уцепиться — голый, беззащитный.

Горячая волна, поднимавшаяся от младенца, соединила их заново, по-другому. Снова стало ясно, почему они вместе.

Молока было мало, и она ревновала к молочной бутылочке.

Он любил сам переодевать дочку. Говорил, что у нее пальчики на ногах, как леденцы.

После рождения Сонечки ей было не до ласк, а он не настаивал, и снова прошло сто лет.

Дочкины болезни отнимали тело и душу, и стало легче объяснять себе его нелюбовь. Теперь можно было себя ругать за то, что стала меньше уделять ему внимания из-за ребенка, ведь муж почувствовал себя одиноким и покинутым. Когда ребенок заболевал, она думала только об этом, ничего другого для нее больше не существовало.

Делали прокол уха, муж не выдержал и ушел из кабинета подальше от крика. Она положила головку дочки себе на колени и зажала руками, как тисками. Соня смотрела на нее снизу вверх испуганными глазами, не понимавшими, почему ее привели на эту боль, и кричала, не вырываясь, смирившись.

Перед зеркалом оттягивала себе пальцем кожу под глазом и не верила — сколько морщин! Начала терять волосы, в ванной слив забился — вынула мокрые слипшиеся комки. Перестала улыбаться, чтобы не показывать съеденные кариесом зубы — а та, другая, вкусно зевала, открывая в пасти свежее, молодое, здоровое.

За спиной его друзья над ней смеялись, ведь они все знали, конечно.

Иногда оставлял записку, что, может быть, не вернется на ночь. Один раз приписал:

— Ты вышла когда-то замуж за гения, а теперь живешь с самовлюбленной стареющей пустотой. Родная, потерпи меня еще!

После этого полюбила его сильнее.

Часто вспоминала, как однажды, когда стало невмоготу, закрыла глаза и вдруг почувствовала, что счастлива. Счастье, наверно, и должно быть таким, мгновенным, как укол иголкой: ребенок канючит, от клеенки несет мочой, денег нет, погода отвратительная, молоко сбежало, нужно теперь отдраивать плиту, по радио передают землетрясение, где-то война, а все вместе это и есть счастье.