Камен Калчев: Софийские рассказы

Всем своим видом мы старались показать, что его критика на нас не подействовала, однако его слова заставили нас здорово призадуматься. Дело было не в годах, которые мы произвольно приписали нашему герою, не в литературных достоинствах этого произведения; дело было в другом — в нашем представлении о мире и людях, в нашей наивности. Мы разошлись каждый своей дорогой и забыли о пьеске. Она исчезла из нашей памяти, как будто мы ее и не писали, как будто она не стоила нам никакого душевного напряжения. Мы перестали даже говорить о ней. И виделись уже реже, будто нам было стыдно смотреть друг на друга, вспоминать «коллективное творчество».

Однажды, совсем случайно, Арманд встретил меня на улице. Остановился и спросил укоризненно:

— Куда ты исчез? Почему не показываешься? Зайди ко мне. У меня есть кое-что для тебя.

— Хорошо. Завтра зайду к вам.

Стояли морозные январские дни. Мы спали в холодных, неотапливаемых мансардах и находили приют в кафе и швейных мастерских, где работали наши знакомые парни, такие же, как мы. В это время владелец газетного киоска Панайотов из жалости зачислил меня на «котловое довольствие» у себя дома. Панайотов — личность оригинальная, известная в Софии многим. Прежде всего бросался в глаза его маленький, почти как у карлика, рост. Он всегда улыбался, размахивая короткими ручками. У него был большой рот с очень крупными зубами. Панайотов был известен и своим политиканством. Особенное пристрастие он имел к внешней политике, которую толковал по-своему. Странно было, что до сих пор он не стал министром иностранных дел!.. Как у инвалида войны, у него был киоск в центре города, недалеко от крытого рынка, на самом оживленном месте. Сидя в украшенном газетами и журналами киоске на высоком стуле, он высовывался из окошка, как кукушка из старинных часов.

— Как дела, народное студенчество? — спрашивал он.

— Очень хорошо, бай Панайотов. А вы как поживаете?

— Если отбросить плохое, то останется хорошее… Война в Абиссинии откладывается, Хайле Селассие отправили на отдых… из-за больших холодов… Ну, будь здоров и не кашляй!

Он захлопывал окошко своего киоска и продолжал следить за мной взглядом и улыбаться через стекло, склонившись над жаровней и грея маленькие ручки.

Я уходил, ободренный его веселой жизнерадостной улыбкой, и с большим стеснением шел к нему домой, чтобы получить еду, которую мне давали за мизерную плату.

Вокруг стола обыкновенно собирались на обед шесть-семь голодных ртов: сам бай Панайотов, его дочь — девушка на выданье, его сын — ученик гимназии, худощавый, задиристый парень, который впоследствии умер от туберкулеза, две племянницы Панайотова, зачисленные на акушерские курсы… и я. Кроме этих постоянных присутствующих бывали здесь и периодически приезжающие гости из провинции, которые привозили вареную курицу, крестьянский хлеб или что-нибудь еще и задерживались на целую неделю, пока не заканчивали дела в столице. Панайотов садился всегда посередине большого стола — там было его место. Похлебку разливали из большой кастрюли. Хлеба давали в изобилии. Второго и третьего блюд не было. Все ели молча, склонив головы над тарелками. Время от времени Панайотов бросал на меня взгляд (я сидел напротив него за столом), подмигивал мне и спрашивал:

— Хороша ли похлебочка из фасоли?

— Хороша.

— Накроши кусочки хлеба, как я, чтобы мягче было, да добавь немного острого перца, чтоб согреться.

Он крошил короткими пальцами зачерствевший хлеб и посматривал на печку.

— Осталось там еще в кастрюле? — спрашивал он.

— Есть, папа, — отвечала дочь и проворно шла добавить ему еще ложку-другую. Он поудобнее усаживался на подушечке, которую всегда клали на стул, чтобы ему было сидеть повыше, поправлял салфетку, заткнутую за ворот рубашки, и продолжал с удовольствием хлебать.

Я чувствовал себя очень неудобно в этом «пансионе» Панайотова, поэтому часто старался запоздать, чтобы поесть в одиночестве, или вообще не заходил, отговариваясь занятостью. Панайотов замечал, что меня нет за столом, догадывался о причине и частенько говорил мне, грозя толстым указательным пальцем:

— Поругаемся мы когда-нибудь с тобой, дружок, вот посмотришь тогда, что будет… Почему не пришел вчера?

— Важное дело было, бай Панайотов.

— Двое суток ареста за нарушение дисциплины!

— Простите…

— Никаких извинений!.. Ты хочешь с голоду умереть?

Я виновато улыбался и садился в конце стола, немного сбоку, чтобы не мешать другим. Дочь Панайотова, стройная и бойкая девушка, небольшого роста, как и отец, и такая же острая на язык, наливала мне похлебку и говорила, чтоб я ни за что не садился на угол, если хочу когда-нибудь жениться. От этого внимания мне становилось совсем не по себе, хотелось спрятаться под стол. Кроме того, дочь Панайотова подарила мне однажды на память свою фотографию, а мою повесила над своей постелью. Хорошо, что произошли некоторые события, которые отвлекли меня от мыслей об этой девушке… Тем не менее «пансион» Панайотова я решил оставить навсегда…