Камен Калчев - Софийские рассказы

— Это комары, что ли?

— Комары!

— Как так, глубокой осенью — и комары?..

— Вот так, бывает, — успокоил я его, надеясь, что он не вспомнит больше о письмах. Но он снова заговорил о них, спросил, когда их раздавали и почему он не слышал своего имени. Я ответил ему, что писем было совсем мало и поэтому имена не выкрикивали, как обычно. Письма получили только я и еще два-три человека из соседнего помещения.

— Чудно! — вздохнул он. — Бонка аккуратная, не может быть, чтобы она не послала мне письма.

— Цензура, видимо, его задержала, — продолжал я, стараясь успокоить его, — особенно если она писала что-нибудь о стачке содержателей гостиниц.

— Их стачка закончилась, но ты прав. Бонка очень остра на язык. Кто знает, чего она там понаписала?

— Достаточно только упомянуть слово «стачка», и готово!

— Да, это так. А в твоем письме было ли что-нибудь такое?

— Нет, обыкновенное письмо…

— От любимой, что ли?

— Да, вроде бы…

— Почему «вроде бы»?

— Она еще ученица… Состоит в марксистско-ленинском кружке, но очень осторожна… Она пользуется аллегориями и другими подобными вещами…

— Вот как? — Он посмотрел на меня с необыкновенным удивлением. — А что это такое — «аллегории»?

— Термин… Из литературы…

— Ты можешь мне его прочесть?

— Чего… термин? — не понял я.

— Не термин, а письмо.

Такого предложения я не ожидал. Прочесть любовное письмо ученицы казалось мне непочтенным делом и в известном смысле предательством. Но бай Стоян не сводил с меня настойчивого взгляда и достаточно неуклюже объяснил:

— Хочу показать Бонке, как писать мне, чтобы ее письма проходили через цензуру. Она грамотная, но слишком прямая, чтобы их обмануть… У нее что на уме, то и на языке…

— Да, тут нужен эзоповский язык! — сказал я и отвернулся, чтобы прекратить разговор.

Однако слова «эзоповский язык» совсем прогнали сон из глаз бедного человека. Бай Стоян долго вздыхал, вертелся на тюфяке, так что солома шуршала под ним. И только на следующий день он спросил меня, что такое «эзоповский язык». С наивной словоохотливостью я подробно объяснил ему. Он выслушал меня внимательно, но от своего намерения узнать, что пишет моя ученица, не отказался. Пришлось мне прочесть ему:

— «…Милый мой Вабассо, дорогое мое сердечко! Здесь у нас, как и повсюду, уже наступило царство холодной и дождливой осени. Изморозь покрыла листья деревьев и траву. Мороз сковал землю. Скоро выпадет и снег. Злые охотники тронутся по лесам и полям искать добычу. Ружейные выстрелы сотрясут долины. Где приклонишь ты свою голову? Целыми днями и ночами буду думать о тебе, мой Вабассо!»

Я продолжал читать монотонным шепотом, чтобы меня не слышали другие, а бай Стоян затаил дыхание и немного испуганно слушал меня. И далее в письме рассказывалось об осени и зиме, о морозе, сковавшем землю, о несчастном Вабассо, который бегает с холма на холм и нигде не может приклонить голову. После долгих и отчаянных попыток Вабассо находит спасение и защиту у кроликов, организовавших свой коллектив. Там он и получает «розовый листочек», который согревает бедного Вабассо своей нежностью. В конце письма следовали отрывки из поэмы Лонгфелло и неизменная подпись: «Вечно твоя Чио-Чио-сан!»

Прочитав до конца любовное письмо, я сложил его несколько раз и спрятал в потайной карманчик под подкладку одежды.

Бай Стоян молчал, подпирая голову ладонями. Хотел, кажется, сказать что-то, но не знал, с чего и как начать. Письмо удивило его. Оно показалось ему глупым, но он не знал, как поступить. Если скажет, что оно понравилось, то обманет и себя и меня. Если скажет, что ничего не понял, то оскорбит меня. В общем, это необыкновенное любовное письмо, которое должно было научить Бонку, как пользоваться «эзоповским языком», совсем его спутало и поставило в ужасное положение. Но нужно было что-нибудь спросить, и он поинтересовался:

— А почему Вабассо? Кто это — Вабассо?

— Вабассо — это такое имя.

— Почему не Петр, а Вабассо? Ты Петр, а не Вабассо.

— Да, я Петр, а Вабассо — имя одного из героев поэмы Лонгфелло «Песнь о Гайавате».

Глаза его стали еще шире. История кролика Вабассо, описанная американским писателем, оказалась не под силу бедному крестьянину. Что-то непонятное было в этом письме и нуждалось в объяснении. Поэтому я занялся тем, чтобы старательно растолковать ему причудливые образы, чтобы наглядно показать, что значит «эзоповский язык». Он сосредоточенно слушал мои объяснения. Они были, наверное, слишком путаными, и он недоверчиво молчал. Особенно необычным казалось ему то место в письме, где говорилось об изморози, покрывшей листья и траву, и лютой зиме, сковавшей землю. Понравилась ему аллегория с охотниками. Он понял, что речь идет о полицейских и агентах, которые преследуют революционеров. Только одного он не мог понять: почему революционер представлен кроликом. Ведь это обидно и неправдоподобно! Почему бы ему не быть, например, волком, или медведем, или оленем, в конце концов? Но кролик?.. Неужели все они — кролики?