Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик

К четвертому классу Мосейчук включил Лариосика в список учеников, посещающих дополнительный класс ОФП — общефизической подготовки во внеучебное время, ближе к вечеру… Туда ходили ребята из старших классов, занимаясь штангой и баскетболом, но для него учитель сделал исключение, объяснив необходимостью дополнительных физкультурных нагрузок на организм мальчика. Мама была не против, тем более что теперь она пропадала в цеху сутками — вовсю шла перестройка, и высокие начальники в стране и отрасли разрешили издавать и печатать все что ни попадя, а это были деньги, и деньги большие.

Год шел Лариосику одиннадцатый, он же и стал для него переломным… Мальчик сам это почувствовал внезапно, разом, в один день. В этот день, уставший от гантелей и приседаний, взмокший и обессилевший от десяти кругов по физкультурному залу, которыми, как правило, завершались занятия, он еле дотащился до раздевалки. Дверь в душевую была открыта, оттуда густыми клубами валил горячий пар, и ему со своего места хорошо было слышно, как ржут там здоровые голые ребята, девяти-, в основном, и десятиклассники, и видно хорошо было тоже, как они намыливают друг другу спины и трут их мочалками докрасна, и швыряются друг в друга шматами мыльной пены, и пена эта стекает по спинам и животам, огибая мелкими белыми пузырьками рельефы накачанных спортом и молодостью тел, и как потом пузырьки эти лопаются и тела их, уже совершенно никак не прикрытые, ныряют под тугие водяные струи, и руки поднимаются вверх, ложатся ладонями на голову, гладят мокрые волосы, а потом пальцы протирают глаза от попавшей туда воды. А затем они выключают воду и возвращаются в раздевалку, не обращая на Лариосика ни малейшего внимания, все еще гогоча и рассказывая друг дружке что-то такое, чего Лариосик не понимал совсем или же понимал, но не все, или же только думал, что понимал, но чувствовал — что-то волнующее и тайное было в этих словесных перебросках и намеках, и он видел, как трепетно вздрагивали и покрывались мурашками бицепсы парней, икры ног, мышцы живота и то самое, чего еще не было у него таким, как у них, там, где были завитки волос…

В этот момент он вдруг почувствовал, что стесняется этих ребят, что ему хочется накинуть на себя что-нибудь из одежды или дождаться, пока все уйдут. И еще Лариосик обнаружил, что в маленькой груди его что-то сжалось и прищемило, и, когда он успел об этом подумать, это самое «что-то» тут же расщемилось обратно и отпустило. И какой-то новой, не по-детски сложенной мыслью он также понял, что это — другая, тоже новая совсем для него неизвестность, и не из-за малюсенького его недовеска, а совсем по иной причине. А на недовесок этот ему почему-то было наплевать. Совершенно…

Когда он вернулся домой, мамы не было. На ее кровати лежала брошенная в утренней спешке комбинация, лиловая, с ажурной шелковой вязью по краю лифа. Лариосик скинул свитер, швырнул в сторону сумку со спортивной одеждой. Потом задумчиво стянул брюки и носки. Взгляд его снова наткнулся на мамину комбинацию. Лариосик взял ее за бретельки и немного подержал под светом чешской люстры. Шелк слегка переливался в его руках, играя каким-то манящим, тусклым светом. Казалось, свет этот струится откуда-то оттуда, изнутри такой нежной и бесшумной на ощупь материи, и ласково касается его, Лариосиковых ресниц… и век… и коленей… В это мгновение он ощутил, как прохладная ткань действительно коснулась его коленей, и обнаружил, что стоит перед зеркалом, в забытой мамой лиловой комбинации, пришедшейся ему почти до пят. Лариосик подтянул бретельки наверх, перехватил узелками на бантики, как шнурки, и приладил лиф на уровень груди. В следующий момент он оказался у столика, там, где у мамы находились всякие баночки и краски для лица. Мама всегда оттуда брала что-то на кисточку и рисовала на глазах разным цветом: черным — когда шла на работу, а синим — когда уходила в гости или в театр. Потом еще мазала ногти блестящей краской, дула на них долго, чтобы быстрее просушить, и получалось очень красиво — такие пальцы он часто видел у тетенек по телевизору, когда мужчины нежно-нежно брали их руку с блестящими длинными ногтями, долго смотрели в глаза, опускали голову и целовали эту руку, продолжая глядеть им в глаза. Но ногти у мамы были не длинные, как в кино, а самые обыкновенные, как в жизни, как у их классной руководительницы, хотя у той они вообще были просто белые, как кожа, без ничего, и было некрасиво… Лариосик открутил розовую баночку и вытянул оттуда стерженек с кисточкой на конце. В воздухе резко запахло, как водкой, но лучше — как водкой с духами. Кисточка была в краске, то есть, в лаке розового цвета, густом, с перламутровыми точками. Он осторожно капнул себе на мизинчиковый ноготь и понюхал. Пахнуть стало уже не резко, а, наоборот, вкусно. Тогда он размазал краску по ногтю. Получилось не очень аккуратно, зато красиво. Точки на ногте под светом люстры засверкали внутри розового перламутра, как маленькие звездочки, и у Лариосика снова немного прищемило, немного похоже на то, как тогда, в раздевалке… Он вытянул палец перед собой и посмотрел в зеркало. Оставались глаза… Тогда он нашел еще один столбик с пробочкой, вывернул ее по резьбе и тоже вытянул наружу. За ней тоже потянулся стерженек, а на конце у него оказалась круглая щеточка, вся в черной гуще. Щеточку эту Лариосик видел впервые, но безошибочно решил, что эта черная мазь — чтобы красить глаза, даже не все глаза целиком, а только ресницы. А круглая она, чтобы удобно было наносить — вращать вокруг себя и вести вперед одновременно. Так он и сделал и снова посмотрел на свое отражение. И теперь это было уже не просто красиво, это было удивительно красиво. Особенно, когда все это было вместе. На одном мальчике. На одном человеке. И это был он — Лариосик Тилле. Это было просто потрясающе…