Сэм Сэвидж - КРИК ЗЕЛЁНОГО ЛЕНИВЦА

Сама понимаешь, в случае с фотографиями следовало прибегнуть именно к такому методу. Если только я не был куда-то там отослан (и мог про это начисто забыть?), я непременно бы возник хоть на одной-двух фоточках из этих сотен: нелепый увалень неловко ловит мяч, грохается с лестницы, спасаясь от огромного, воздевшего ремень папаши, дабы вломиться в объектив ровнехонько тогда, когда щелкнет затвор. Конечно, они могли взять это на заметку, принять меры и данный снимок уничтожить, едва вернется от проявщика, но, я себя спрашивал, неужели хоть изредка, хоть вдруг нельзя и проморгать? И до какой же степени, я рассуждал, было для них важно мое отсутствие? Неужели уж так-таки ни разу они не упустили, не прошляпили крохотный осколочек кости? Могли бы не заметить, скажем, что я стою поодаль, на заднем плане, может, даже прячусь.

Итак, я уселся за кухонный стол, все фотографии были в коробке передо мной на стуле, и я их по одной вытаскивал и изучал, сантиметр за сантиметром, иногда используя кронциркуль, который смастерил из двух карандашей и аптечной резинки, чтоб определять расстояние и масштаб. На каждом снимке после проделанной работы я ставил большое "Н." в смысле, что меня там нет . И в конце концов мои усилия были не напрасны. Я сумел-таки себя обнаружить, притом не единожды, а трижды: сначала в виде вазы, потом в виде собаки, а потом в виде незнакомого мальчика, выглядывающего из-за тучной женщины. Смеешься. Я, собственно, не против, смейся себе на здоровье, хоть я и не шучу.

Находка первая: фотография Пег, двенадцати лет, в шортиках и схваченном на шее лифчике. Струю воды из садового насоса она направляет на припаркованный у въезда большой черный автомобиль. По-моему, "ла-салле" 1938 года. Вода, рикошетом от машины, брызжет ей в лицо. Судя по улыбке, Пег ничего не имеет против, и самый этот факт плюс шорты с лифчиком мне говорят о том, что в саду стоит жара. Дом — тот, по-моему, в котором мы тогда жили, — маячит сзади, двухэтажный, ничем не примечательный дом. В стольких домах мы жили, так часто мы переезжали, что память сберегла лишь груду архитектурных фрагментов — там дверь, там водянистые разводы на потолке. В данном доме, который на фотографии, я замечаю белые занавесочки на окнах в нижнем этаже, а на окнах в верхнем этаже — холщовые шторы. Одна совсем опущена. Возможно, кто-то спит в этой комнате, хоть минимальность тени, свернувшейся в ногах у Пег, нам говорит о том, что сейчас полдень. Возможно, у него похмелье. А теперь вглядись попристальней, как я вгляделся, и ты увидишь нечто, кажется овальной формы вазу, стоящую на подоконнике внутри в самом среднем окне второго этажа. На окне металлическая сетка, что в сочетании с малыми размерами снимка не позволяет безошибочно идентифицировать предмет. Стебли чего-то, напоминающего цветы, торчат сверху. Я смотрел в лупу. Я чесал в затылке, потом ковырял в носу в поисках ключа, и наконец до меня дошло: а с чего я взял , что овальный предмет — именно ваза? Почему это с тем же успехом не может быть голова? Почему? И чем больше я смотрел на фотографию, тем больше я буквально чувствовал, как прижимаюсь носом к металлической сетке, стараясь разглядеть из окна своей душной комнаты забавляющуюся насосом Пег.

Знаю, что ты подумала, потому что знаю, как работает твой ум, когда доходит дело до моих идей. Сейчас ты скажешь: "Ну а цветы? Ты ж говоришь, что, кажется, цветы торчат из этого овального вазоподобного предмета на окне. Значит, у тебя цветы из головы растут. Ха-ха".

Отвечаю: а с чего ты взяла, что это цветы, а не, скажем, перья? Что, если на минуточку себе представить вместо этих цветов индейский головной убор, — ну как? Я не припоминаю, чтоб у меня он был, но, с другой стороны, я и не припоминаю, чтоб у меня его не было. Собственно, я сказал, что эти стеблеподобные предметы похожи на цветы, только потому, что именно цветов мы прежде всего ждем от вазы, но если это голова — тогда они похожи скорей на перья. А раз они похожи на перья, стало быть, предмет в окне не что иное, как голова, маленькая бедная головка, носом прижавшаяся к сетке.

Находка вторая. Снова в центре стоит машина. На сей раз микроавтобус, марки которого определить я не могу. Папа и другой мужчина, кто именно, не знаю, стоят позади машины. Каждый держит под жабры большую рыбу и высоко поднимает, подставляя фотоаппарату. Оба улыбаются, хотя рыба у того, другого, определенно больше папиной. Стараюсь разглядеть, завидует ли папа, но снимок слишком маленький. Однако же замечаю: тот, другой, держит свою рыбину чуть повыше папы, что, учитывая большие ее размеры, может свидетельствовать, во-первых, о том, что он гордится больше, но может свидетельствовать и о том, что просто он сильней. Папа в тот период заметно сдал. Расплылся, разжирел. У него мешки под глазами, будто его мучит бессонница, как потом и в самом деле было, когда разыгрался его псориаз. За машиной видно озеро. С первого взгляда, завороженный рыбой, случайный зритель больше ничего, наверно, не заметит. Но если он вглядится попристальней, как попристальней вгляделся я, особенно если воспользуется увеличительным стеклом и применит принцип сетки, он в конце концов заметит, что нечто — или некто — сидит на заднем сиденье этого микроавтобуса. На первый взгляд это как будто крупный спаниель. Поскольку наши Спринтеры постоянно сменяли один другого, такое толкование нельзя со всей уверенностью исключить. Но, с другой стороны, это с тем же успехом может быть и голова мальчика в ушанке с развязанными и болтающимися ушами. Опять-таки тот голый факт, что я не помню такой шапки, сам по себе ничего не исключает, поскольку я вообще мало что помню. Если бы всего, что мы не помним, не существовало, где б мы были? Конечно, день, по многим признакам, слишком жаркий для ушанки, но я, может быть, тогда уже стеснялся того, что у меня чуть маловата голова? И вообще — зачем бы спаниелю торчать в машине в такой явно прелестный день? Он сам себя пилит за то, что рыбу не поймал? Дуется? Превозмогает раздражение?