Юрек Бекер - Бессердечная Аманда

Рудольф не был ревнив, да и их уединенный образ жизни не давал ему повода для ревности. (С двумя его предыдущими женами дело обстояло иначе: ему пришлось выдержать с ними не одно суровое испытание.) После того как сорвалась поездка в Америку, он впервые осознал изолированность и монотонность их бытия, а заодно и то, что он так легко мирился с этим благодаря увлеченности своей работой. А полезно ли это событийное голодание для такой молодой женщины, как Луиза, — тут его одолели сомнения. Казалось, общение с людьми и развлечения для нее не имели особого значения, но что, если отказ от всего этого для нее — жертва, которая с каждым годом будет угнетать ее все больше? То, что она чаще всего отклоняла предложения Рудольфа пригласить кого-нибудь или самим сходить в гости, совсем необязательно должно было означать, что она не любит общество и веселые компании; может, ей просто не нравились его знакомые и друзья, большинство которых были старше ее. А они ей, скорее всего, действительно не нравились. Рудольф помнил ее комментарии по поводу тех немногих вечеров, на которые ему удавалось ее затащить: «сопротивленческая тусовка», «обязательная программа по злопыхательству», «геройство на словах», «диссидентское шушуканье». (Аманда, конечно, узнает свои собственные слова.)

В качестве компенсации за несостоявшуюся поездку в Америку они провели пару недель в крытой камышом хижине на Балтийском море, в которой было слышно, как пищат по углам мыши. Рудольфу не стоило большого труда ее снять: так как он платил западногерманскими марками или западногерманскими товарами, хозяева, рабочий верфи и его жена, предпочитали его другим претендентам. Луиза в тот год была там в первый раз, Рудольф — по меньшей мере в пятый, но ее это не смущало. Она не рассердилась, даже когда хозяйский ребенок показал им плюшевого верблюда, подаренного предыдущей женой Рудольфа; она только улыбнулась Рудольфу, которому стало не по себе, словно говоря: не переживай, ты же не виноват.

Чтобы искупаться в море, им каждый раз приходилось несколько минут ехать на машине, хотя перед самым домом был замечательный пляж. Но там купались голыми, а Луиза на это ни за что не соглашалась. Когда Рудольф сказал, что это первый признак жеманства, который он обнаружил в ее поведении, она спросила: какое отношение к жеманству имеет душевный дискомфорт при виде потных животов, жирных задниц и выставленных на всеобщее обозрение гениталий? Не говоря уже о липких, похотливых взглядах. (Я часто восхищался ее виртуозной язвительностью, даже тогда, когда она была направлена на меня. Я по собственному опыту знаю, как трудно адекватно выразить ту или иную отрицательную эмоцию, не проявив при этом определенную неуклюжесть; Аманда владела этим искусством гораздо лучше, чем я. Я думаю, что она приобрела это умение в замужестве и постепенно довела его до совершенства постоянным упражнением; теперь эта способность напоминала армию, которая после заключения мира никак не привыкнет к тому, что война уже кончилась, и по-прежнему рвется в бой.) Генриетта же, если погода позволяла, играла и плескалась на нудистском пляже рядом с домом. Когда Луиза изъявляла желание ехать купаться, Рудольфу приходилось идти за ней, и дело редко обходилось без крика и плача: Генриетте не нравились дети на другом пляже, они ей казались занудами — там она тоже бегала голой; к тому же ее раздражала езда в раскаленной машине. Но Луиза оставалась непреклонной.

На пляже — в песчаной чаше с насыпью по краям для защиты от ветра — было жарко, как на кухне многонаселенной квартиры. Луиза была средоточием, верховным главнокомандующим: если она расстилала скатерть, ставила на нее корзину с едой и хлопала в ладоши — значит, пора было обедать; но ни секундой раньше! Или если она заявляла, что на завтра надо придумать какое-нибудь другое занятие, чтобы не обгореть, возражать было бесполезно. В последнее время она явно стала более решительной и энергичной; казалось, ей вдруг понравилась роль, которую она отвергала до этой поездки. Рудольф даже подумал, не превращается ли она постепенно в домашнюю хозяйку. Эта мысль была ему неприятна, но в то же время он чувствовал себя счастливым человеком. Он лежал на песке, положив голову Луизе на живот, он слышал бульканье у нее в желудке, ощущал каждый ее вздох, он наконец-то нашел мгновение, которое хотел бы удержать подольше.

По его мнению, радостей, которые сами постоянно падают тебе в руки, не существует. И он стал задумываться над тем, как сохранить воцарившуюся между ними гармонию. Его вдруг потянуло на патетические признания, но он боялся громких слов, зная, что Луиза восприняла бы их как лишний повод для иронии. Однажды он сказал ей в связи с каким-то очередным решением правительства, что у него оно вызвало приступ священного гнева. Она ответила, что службе контроля над волеизъявлением народа священный гнев гораздо милее открытого. Она не замечала заключавшейся в ее словах несправедливости по отношению к нему (к нему, который с таким усердием избегал любых компромиссов с государством); она с присущим молодым людям максимализмом яростно обрушивалась на любое проявление пафоса, будь то пустая фраза или искренние чувства. Лепет о счастье и блаженстве приемлем лишь для единомышленников, в остальных случаях признание не сулит ничего, кроме насмешек, рассудил Рудольф.