Фэй Уэлдон: Расщепление. Беда

— Он голубой, — без обиняков сказала Анджелика. — Вот почему он смотрит на тебя, как смотрит. Меня он возненавидит. Он ведь их тех, кто встает в семь и не понимает, как ты можешь оставаться в постели до полудня.

Эдвин любил Анджелику за то, что она умела разлагать сложные ужасы на такие простые и изящные компоненты, а к тому же ей как будто никто не угрожал, кроме ее матери, единственной, кому удавалось доводить ее до слез. Но это были слезы ребенка, не сомневающегося в любви к нему и предстоящих радостях примирения и прощения.

Она еще не расщепилась.

Н а свадьбу явились все, включая призрак матери Эдвина. Ее видели на верхней площадке узкой безобразной лестницы XVII века: одетая в белое, она гневно размахивала бутылкой и исходила чем-то вроде гнилого тумана. Он оставил пленку сырости на перилах — плесень, как определила миссис Макартур, экономка. Слуги выскребали и вытирали перила, но пленка возникала вновь и никакими силами не удавалось заставить дерево блестеть.

— Твоя мать на тебя не сердится, — сказала Анджелика Эдвину, — но, думаю, она сердита на твоего отца. Я уверена, тебя она очень любит.

— С какой стати? — спросил он мрачно.

— А с той, что тебя хочется любить, — ответила она, и он взглянул на нее с радостным изумлением и целомудренно ее поцеловал. Эдвин привык к таким поцелуям. И не совсем представлял себе, как в брачную ночь привычка к целомудренности вдруг разом сменится привычкой к супружеской сексуальности, но, раз его предки с этим справлялись — как убедила его Анджелика: им ведь приходилось жениться на девственницах, чтобы гарантировать чистоту крови наследника, — то наверняка справится и он.

— Но почему моя мать может сердиться на моего отца? — спросил он. Поведение отца, как и положено сыновьям, он принимал безоговорочно. Раз отец видит мир так, значит, мир таков; дочери же часто настроены более критически.

— Твой отец чудовище, — объяснила Анджелика Эдвину, и Эдвин, казалось, крайне удивился.

— Но он просто такой, вот и все, — сказал Эдвин и лишь с огромной неохотой признал то, что его мать видела с абсолютной ясностью, — что его отец был гнусен сверх всякой меры даже для высших классов общества.

Призрак видели и Пиппи с Гарри, скрипач и барабанщик «Свихнутой целки».

— Облако хреновой спермы, — стенал Пиппи. — Плывет вниз по лестнице. А старушенция идет позади и машет бутылкой. Она что, твоя свекровь?

— И я ведь даже не затянулся, — сказал Гарри, — ни нюхнул, ни кольнулся… И все-таки увидел!

Никто из друзей Анджелики не хотел, чтобы она выходила за Эдвина, снобствующего прыща, придурка, жопу из верхнего эшелона мира пай-мальчиков, которому ансамбль с его похабной интеллектуальной какофонией был обязан преходящей популярностью, чем и навлек на себя еще большее неприятие. И заслуженно. Ловя кайф, разживаясь наркотой, болтаясь где-нибудь ночь напролет, хлопая дверцами машин на заре и будя младенцев занудных трудящихся классов, козлов, которые изводят себя страхами из-за закладных, из-за детей, проваливших экзамены, и еще мыслями о том, как вылезти из ямы нужды, миазм бедности, — мыслями, которые сокращают жизнь и гасят надежду. Благонравные, напуганные классы, которые включают «Свихнутую целку» в обобщенные бедствия современного мира. Вот так беспечные и примитивные, богатые и упрямо, добровольно несчастные объединялись в клубы, глубоко презирая друг друга, но остальных презирая еще больше.

Эдвин и Анджелика объявили о своей помолвке, взялись за руки над пропастью обычаев и сословий, а из бездны повыпрыгивали гнусные фантомы, щелкая зубами, рыча, стараясь разлучить их, если сумеют, но в ту пору любовники, то есть потенциальные любовники, попросту не замечали своих врагов, а только удивлялись, почему их брак вызывает такую отрицательную реакцию. Весь мир, который, согласно старинному присловию, любит любящих, для них явно сделал исключение.

— Разумно ли жениться ради денег, милый? — осведомилась на свадьбе Боффи Ди у Эдвина. Боффи Ди раза два затаскивала Эдвина в постель — на пари, как он позднее узнал; потом она по мотивам, понятным в основном лишь ей самой, доложила его дружку, что член у него микроскопический. Его это больно ранило, он почувствовал себя униженным — ведь Боффи Ди была для него источником утешения, тепло-мглистым, ободряющим; он поверил в ее нежность, не сомневался в ее наслаждении и своем собственном. Боффи Ди явилась в оранжевом платье в обтяжку и шляпе с огромными полями, очень ее безобразившей: его охватила ненависть к ней.