Марк Ламброн - Странники в ночи

Днем я был занят тем, что перелистывал иллюстрированные еженедельники и журналы мод, надеясь отыскать ее лицо. Никогда через мои руки не проходило столько материалов о моде, как в Риме в 1960 году… Помню одно фото, где рядом с Риком Баттальей и Милен Демонжо она кажется мимолетным, загадочным явлением. На этих снимках обычно фигурировали Венеры из Брентвуда, Кибелы из Миннесоты под руку с каким-нибудь красавчиком из Модены. А чуть подальше, словно таясь от света, который ее так любил, — Тина, пойманная короткой вспышкой. Если поднести фотографию к глазам, становилось видно, что она состоит из черных и белых точек, — я вспомнил об этом, когда увидел картины поп-художника Роя Лихтенштейна. Изображение распадается на сферические атомы, на капельки, какими создают акриловую живопись: есть только краски, нанесенные на поверхность, и текстура полотна, также разъятая на мельчайшие частицы, делимые до бесконечности.

Еще мне попадались фотографии Тины, сделанные для рекламы модных домов Simonetta или Veneziani. На снимке, кроме нее, были и другие девушки. Некоторые выглядели как дорогие шлюхи — в жемчугах, с маленькой собачкой на поводке: по этим признакам их и сейчас еще можно узнать в дорогих отелях, где они, постаревшие и скучающие, сживают со свету очередного мужа. Но в лице Тины мне виделось что-то, исключавшее продажность. Убежать либо отдать себя без остатка — вот что читалось на этом лице.

Тину, какой она была тогда, я вижу на фотографии Джонни Монкады в журнале «Искусство и мода», где она представляет костюм от Fabiani. Облегченный твид цвета вереска с нарочито небрежно завязанным поясом. На ней светлые чулки, туфли на плоском круглом каблуке. У ее ног на полу стоит проигрыватель и лежит стопка маленьких долгоиграющих пластинок: Лайонел Хэмптон, Ксавье Кюга… Думаю, немного чересчур строгий покрой этого костюма как бы обесцветил ее лицо. Война продолжалась: Тине навязывали то, для чего она была еще слишком молода… Такова была судьба девушек конца пятидесятых: они слишком быстро становились похожими на своих матерей. Они не нарушали запретов: стоило им выйти из школьных стен, как сразу наступало время колясок, сосок и пустоты на душе. В ту эпоху существовала такая разновидность женской меланхолии, которой не хватало повода, чтобы вылиться в бунт, и которая превращалась в медленное саморазрушение среди непостижимого мира, лишенного Бога. Фильмы Антониони… Романы Маргерит Дюрас… Чуть слышный шепот, поезда, с грохотом проносящиеся через серые окраины… Безмолвные женщины, все упорнее замыкающиеся в темнице молчания… Фотография Тины в костюме цвета вереска от Fabiani знаменует начало этого пути, но Тина по нему не пошла. В каком-то смысле она была чересчур американкой. Она смотрела на меня с этой фотографии и как будто говорила: «Я могла бы носить этот костюм, словно тунику, пропитанную ядом скуки, который в конце концов убьет меня. Но я разорву его, чтобы моя жизнь обжигала сильнее, чем эта ткань, чтобы она была еще более холодной и свободной, чем этот покрой». Не исключено, что всю свою молодость она играла в прятки с устоявшимися понятиями. Это как с персонажами мультфильмов: едва их силуэт обозначился, как они сразу же выскальзывают из его контуров. На каждом снимке Тина представала в одной из своих ипостасей, от которой ей предстояло отречься.

Я вспоминаю эти ночи, когда мы бесконечно долго кружили по Риму — я за рулем, Тина рядом со мной, ее волосы развеваются под ночным ветром. Город был сценой, на которой женщины являли свою красоту, и лабиринтом улочек, где они могли укрыться в полумраке. В легком опьянении мы покидали квартал Людовизи, с его ослепительным неоновым сиянием, с одержимыми похотью телами, и направлялись к площадям с белоснежными фонтанами, где величайшие реки мира — Рио де ла Плата, Нил, Дунай и Ганг, превратившись в мраморные статуи, возвышаются над улыбающимися цветочницами, которые продают алые розы и азалии. Мы бродили по темных улицам, натыкаясь на распахнутые ворота гаражей, на веревки с сохнущим под луной бельем, как будто жизнь нежданно отхлынула отсюда, оставив после себя пересохшее русло, сонное болото. Когда-нибудь Рим превратится в Тимгад или Типасу, город разрушенных храмов, опаленный черным солнцем. В монастырях звонили в колокол. Я сжимал руку Тины. Мне казалось, ничто в моей жизни не имело и не будет иметь значения — только та минута, когда она появилась из глубины сада.

Потом опять садились в машину. Drive on, поезжай, говорила Тина. Она любила запах тимьяна и зелени кипарисов, заросли кустарника, сбегающие по склонам Авентина, точно застывшая волна. В лучах прожекторов, установленных между колоннами Форума, выгоревшая трава, кирпичные фундаменты, порыжелые от пыли пинии — все это складывалось в какой-то индийский пейзаж: вспоминались храмы Дели, где щебечут зеленые попугаи. Над Колизеем звучал мощный хор цикад. Тина смотрела на треугольные фронтоны, на лепные карнизы, на мозаики с морскими божествами. Иногда в свете фар обломок каменной лестницы вдруг делался похожим на коралловый риф. Какая-нибудь одинокая стена, некогда облицованная мрамором, а теперь зияющая проломами, зарастающая эвкалиптами, казалась ископаемым животным, забравшимся в терновник. Кое-где зарешеченные отверстия указывали вход в погреб, словно под городом располагался еще один, невидимый подземный, почти такой же огромный, лабиринт катакомб и темниц. Какому богу были посвящены эти некрополи? Базилики с обвалившимися куполами, осыпавшаяся кладка дворцов: все это была каменная кора, под которой наверняка скрывались обширные пещеры с фосфоресцирующими грибами и кипящие озера — как на пути к центру Земли.