Клим Каминский: Рассказы

Все, кроме одного. Этот проныра прокрался в просвет под дверью, влез по ножке в постель. Всю ночь он не давал мне покоя, неуловимо бегая по телу, тревожа волосы на груди, покусывал из злого любопытства то тут, то там. Только под утро он нашел во мне подходящее отверстие, ссадину на колене, и немедленно забурился в плоть. Проникновение его было настолько стремительным и неожиданным, что я не успел ничего поделать, лишь колотя себя по бедру от невыносимой щекотной боли. А муравей вгрызался все глубже и настойчивей, я весь чесался изнутри, но никак не мог почесаться — и не мог не чесать, терся о шершавые простыни, скрипел зубами, заводил глаза.

Но к вечеру следующего дня он выгрыз уже достаточно ходов в моем теле, перестали работать челюсти и, топоча всеми ножками, муравей бегал по коридорам и комнатам, осматривая свое новое жилище. А ночью он, видимо, выходил наружу и принес несколько яиц, наутро с новой силой впился в меня, расширяя и углубляя жизненное пространство. В некоторых местах кожа, лишенная опоры из костей и мяса, уже опадала бессильно, и я опасался, что меня, бесплотного, унесет первый же сильный порыв ветра. Я стал заглатывать множество палочек, дощечек и спичек, которые, по негласному договору между мной и муравьем, укрепляли мое тело с внутренней стороны. Муравей без устали устанавливал переборки, балки и распорки, поддерживавшие спадающуюся кожу. В подошвы ботинок я вложил тяжелые свинцовые пластины, придавшие мне хоть какую-то устойчивость.

Вскоре у нас появился первый выводок. Рабочие тут же с жаром принялись за дела, а матка, окруженная верными солдатами, облюбовав местечко, там, где раньше была печень, начала кладку.

Уже мириады муравьев снуют во мне. Они пользуются носом и ушами для входа и выхода наружу, а если движение муравьев слишком сильное, я раскрываю для них широкие ворота рта. Только перед зеркалом теперь я снимаю темные очки и замираю, весь трепеща, видя за белками глаз темные копошащиеся тельца, днем и ночью продолжающие свой молчаливый труд.

Жила на свете старуха. Старик ее давно уже умер, дети разлетелись кто куда, жила одна. И вот однажды, глядя слепнущими глазами, как солнце заходит за степной горизонт, почувствовала она, что и ее час уже близок, что смерть ее уже в пути. Решила она тогда пойти по своим детям, внукам и правнукам сколько их было — навестить их и поцеловать на долгое расставание. Решила и уже наутро собрала свой нехитрый узелок и пошла. Пришла смерть в ее жилище, никого там не нашла и отправилась по старухиным следам. Никак не могла смерть нагнать старуху, злилась, да поделать ничего не могла. Так и шли — от одного дома к другому, от сына к внуку, от внучки к правнуку. Шли долго, шли быстро — боялась старуха не поспеть. Но как-то раз притомилась смерть, присела на камень отдохнуть и задумалась. Подумала и поняла: не догнать ей старухи. И ушла — как не приходила. А старуха, говорят, так до сих пор и ходит.

Многие немецкие историки, повествующие о периоде Средних веков, описывают интересный и поучительный случай, произошедший примерно в конце N века.

Это было в небольшом городке Айзенхюгель, где жителям вживе явился Человек, Лишенный Недостатков. Имени его впоследствии никто точно вспомнить не мог, и историографы здесь расходятся, называя его кто Гансом, кто Мартином, а кто и совсем неожиданно — Иосифом. Так или иначе, сложен он был подобно героям Гомера, а мужественное лицо и умный, мягкий взгляд моментально располагали к себе. Что самое поразительное, внешность его была лишь слабым отражением того прекрасного внутреннего мира, который он носил в своем сердце. Этот человек не имел абсолютно никаких недостатков, обладая при этом всеми мыслимыми достоинствами — и Штирнер скрупулезно перечисляет их на восьми с половиной страницах.

Очень скоро Человек, Лишенный Недостатков, стал любимцем всех жителей Айзенхюгеля и желанным гостем повсюду, сам платя людям тою же монетой, помогая слабым, наставляя неучей и веселя скупердяев. Кругом говорили только о нем одном, и глаза людей блестели при этом.

Так прошло несколько недель, и вот на исходе лета отношение к нему стало меняться — вдруг то здесь, то там замечал он с печалью злобный взгляд, недоброжелательные смешки, однако в великодушии своем не придавал этому никакого значения. Вскоре одно только упоминание о Человеке, лишенном недостатков, наводило на людей лишь смутную тоску и молчаливую зависть. Мужчины чувствовали себя карликами и глупцами в его присутствии, женщины либо посчитали себя безнадежно уродливыми для него, либо безуспешно пытались соблазнить его, плавясь на медленном огне любовных мук.