Пауль Низон - Canto

Сквозь маленькие окошки — пыльные занавески из грубой ткани никогда не отодвигаются до конца и вечно мешают — в глаза бросается земля, и вот выстраивается день: рывками, из пыльной травы, акведуков, из проехавшего мимо грузного грузовика. Теперь через мост; подростки у бензоколонки, крупно — плакат с изображением Цербера, лижущего огонь; теперь стена — как эта стена тянется вверх. Сплошные щели, и из каждой — кустики травы. Предместье, дома-коробки, кособокие сараи, кинотеатры… И опять это чувство: войти в Рим. Вечные попытки прибытия в Рим. Долго долго долго ехать сквозь мелькание имен, которые ты на поворотах успеваешь заметить краешком глаза: Виа-Регина-Маргерита (на белой мраморной табличке), и совсем тесными или же просторными, гулкими залами или узкими проходами становятся имена — в зависимости от улиц, которые принимают тебя.

Наша манера жить. Жилье как пристанище на время. Использование сада и дома как палатки. Игра в семью как строительство воздушного замка. Вечерние игры в чужом доме на чужбине. Спокойной ночи, дети! Мчаться по воздушным просторам в сумраке рейсового автобуса — из Рима или в Рим. И так холодно было в домишке, когда мы там поселились.

Камин. Искать дрова, пилить дрова, колоть их в подвале, крушить целые секции дощатых заборов, опутанный колючей проволокой горбыль, пока топор не затупился. Иду покупать дрова, не забываю прихватить большую бутыль вина насущного, закидываю корм в чадящую пасть камина. Жизнь в дыму, пока не просохнут сырые стены или не кончится сезон дождей. И вот в одночасье у беседки появится зеленый велосипед, засверкает странным блеском в свете нового дня, велосипед в нашем саду. Прибегают дети, торопятся сообщить новость, садовник-де начал копать тяжелую, мокрую землю. Это Пеппино, он с рассвета рыхлит нашу пропитанную дождевой водой землю. Его прислал из Рима владелец земли, пока мы еще спали.

А эти вечера! Дети спят наверху, деревья черным силуэтом выделяются на фоне холодного белесого неба. В саду полно живности, то и дело раздается лай сеттера, нежно поскуливающей, резвой, игривой суки по имени Лайка, он доносится со стороны соседского дома, ночь поглощает его. С балкона нам видна освещенная башня, мы привычно находим ее в темноте: три ярких горящих точки одна за другой, промежуток, и опять три точки, там, где сельская местность уже заканчивается, где топкие места. После захода солнца мы часто различаем другую манящую полоску — море. Заход солнца. Церемония на театральном балконе. Захватывающая роскошь: когда огромный диск пламенеет сначала сквозь хворост пиний, и огненная масса ворочается, так что слышен хруст веток, а потом отдает свой багрянец по кусочку: полдиска, четверть диска, узкий краешек. И прохлада света ночи. Звезды, и там, внизу — дрожащее, переливчатое ожерелье: Рим. Языческий каменный идол. Западня, расставленные сети. Рим.

Самолет, навигационные огни, тишина. Магазины закрываются. Можно еще спуститься вниз, в бар у остановки «Перекресток». Телевизор, смех, машины, люди в вечерних костюмах под лиственным сводом, где горят шары фонарей, мигающая неоновая вывеска. Я хочу оплатить заказ, и немедленно из гомонящей черной норы призрачной тенью возникает кассирша, а потом снова ныряет в галдящую пещеру, где царит маленький телевизор. По пути домой мимо проносятся машины, наверняка в направлении «Аl Fico» [5] На фиг (итал.). , куда они спешат, чтобы отведать «pollo alla diavola» [6] Цыпленок по-чертовски (итал.). .

Отец на потемневшей фотографии, отец в косоворотке и просторном длинном пиджаке, отец в роскошной шляпе с уныло опущенными полями. Несчастный чужак, тебя сфотографировали в парке того города, что стал моей родиной. И ты — там, в парке, где памятник, гроты, тропинки и пруд с утками. Воскресный вечер, и ты, студент, эмигрант, прогуливаешься с друзьями-соотечественниками, кормишь уток, делишь эту забаву с другими, владельцами почти столь же унылых шляп, выражая свою радость на вашем особом наречии, слова которого легким щебетом порхают под вековыми деревьями. Двигаясь среди слов вашего особого языка, значит, под деревьями и возле гротов того парка, который был для тебя воскресным аттракционом в чужом городе чужой страны, не более того, хорошо схваченный местным фотографом фон для вашей компании, и вот я, рожденный там, получил все это в наследство, получил драгоценность, потускневшую от семейной близости, этот странный говорок, это обыденное гулянье, не припудренное величием непостижимого; говорок этот я обычно слышу, глядя на фото и наблюдая, как ты оглядываешься, словно потерянный, и сквозь дым сигареты взглядом чужака смотришь на меня из этого парка, который имеет ко мне прямое отношение: и стал отечеством благодаря твоей отеческой судьбе: эй, ты, пришелец, отец! Послушай, я говорю с тобой издалека, с моей чужбины: