Анджей Брыхт - Дансинг в ставке Гитлера

Вдруг она перестала кричать, и этот тип перестал ее бить, она улыбнулась окружающему миру сквозь сумрак и дым, поправила волосы и спокойно пошла к выходу, а за нею между столиками двинулся ее укротитель и еще несколько типов в белых штанах и полосатых рубахах.

Анка все время танцевала, в перерывах выпивала полбокала вина и снова шла в толкучку, наконец она схватила меня за руку и потянула с собой — играли что-то медленное, можно было танцевать как танго, я топтался на месте, чувствуя в голове пустоту, руки у Анки были липкие от прикосновений тех типов, мне было немножко противно, а она прижималась ко мне, бормоча что-то длинное-длинное, но я не понимал ни слова, чувствуя запах ее волос, смешанный с дымом. Вдруг заиграли быстро — медленное это было только вступление, — и я беспомощно остановился, танцевать я умею только танго, ненавижу все эти выкрутасы, когда ягодицами чокаются, будто звонари в колокола наяривают, когда хватают дым растопыренными руками и кривят морды в мутном воздухе, я остановился, она немножко еще попрыгала передо мной, делая глупо-блаженные мины, но потом спохватилась, притормозила и, только чуть заметно подергиваясь, спросила:

— Почему ты не танцуешь?

— Завтра надо ехать дальше, — сказал я, подталкиваемый со всех сторон расходившимися подонками. — Мы же сто километров хотели сделать…

Она вдруг переменилась, припала ко мне, влипла в меня всем телом и пальцами затеребила мою рубашку, как в любовном фильме, который я видел года два назад.

— Я хочу быть твоей, — громко шептала она сквозь вопли музыки, — только твоей, понимаешь?

Я не знал тогда, как надо отвечать и сказал:

— Понимаю.

В любовном фильме тогда целовались, но я повторил:

— Понимаю. — И добавил: — Ты, наверно, чертовски устала.

— Идиот, — сказала она. — Ну ведь ты же идиот!

Рассвет был слегка подкрашен розовым цветом, вся эта орава вывалилась из кабака, те типы вскочили на мотороллеры и уселись в машины, разные у них были: «осы», «веспы», «вятки», «трабанты», «сирены», «дофины», а у одного белая «рено-флорида» с черной складной крышей, девушек погрузили на все эти машины, и поднялся дружный, пронзительный рев:

— Утреннее омовенье! Умываться! Умываться!

Разные типы махали Анке, показывая, что еще найдется место, многозначительно хлопали по заднему сиденью своих роллеров, распахивали дверцы машин, один даже высадил свою девицу, чтобы взять Анку, но она смеялась, качала головой и шла вдоль паркинга, и я за нею, будто живая тень, а в самом конце стоял «мерседес-220SЕ» с немецким регистрационным знаком: большое «D» над задним номером.

Огромная это была колымага, с серебристо-сизой лакировкой, широкая, как два дивана, удобная, как дом, под ее лоснящейся шкурой скрывался целый табун лошадей, а одна лошадь — это сила, способная поднять семьдесят пять килограммов на метр высоты в течение одной секунды, и я быстро подсчитал, сколько могла поднять эта великолепная зверюга, названная именем жены конструктора, эта прекрасная, дорогая мадам Мерседес, но тут нечего было поднимать, тут был только привод на задние колеса со скоростью шестьдесят метров в секунду, что дает в сумме двести шестнадцать километров в час, выверенные на тормозном стенде, а в обычных условиях, с полной нагрузкой прекрасная мадам Мерседес мчится по свету со скоростью около двухсот.

Рядом стояли несколько белоштанников, они разглядывали это чудо с благоговением, ловко скрываемым иронической ухмылочкой, и снова посыпались уже знакомые фразы, только на этот раз шепотом:

— У Збышека тоже есть «мерседес», только 220….

— А это 220SE…

— Лена крутит с тем рыжим, тоже на «мерседесе», только 220S…

— А это 220SE…

— Мой старик, может, привезет через год из Парижатина…

— Ты! Эта штука стоит четыре с половиной…

— Чего?

— Тысячи. Долларчиков.

— В Европе из серийных только «роллсы» дороже…

— Это у англичан, а на континенте «мерседес» первое место держит…

Треск, свист и облачка выхлопов вздымались к небу, наливающемуся солнцем. Мотороллеры и машины бешено рванули, заполонив все шоссе, перетасовываясь по дороге, к большому озеру Мамры.

— Идем, — сказал я Анке, когда мы насмотрелись.

Она взглянула на меня так, словно все еще не очнулась, а в глазах ее пламенело все небо.

— Красивый какой цвет, — прошептала она, проведя ладонью по сверкающей ручке. — Кремово-песочный…

И тут, когда мы так стояли около «мерседеса», почти опершись на него, будто владельцы, появился он, хозяин, виновник моего позора.