Ирина Левитес - Аня

— Доброе утро! Умываться будешь? — спросила Аня, улыбаясь.

— Если только еще раз. Мне Дмитрич уже воду приносил, — засиял синими глазами Вася. — Давай заходи. Поболтаем.

— Попозже, — заторопилась Аня.

Рассиживаться действительно было некогда. В буфетной уже гремели ведра, грохотала посуда. Нужно было развозить завтрак по палатам. Буфетчица с пулеметной скоростью метала тарелки на двухэтажную скрипучую тележку, выкрашенную белой, уже облупившейся масляной краской, помеченную надписью «травма», будто на нее кто-нибудь покушался из терапии или хирургии. С этой конструкцией надо было пребывать в постоянной боевой готовности: по прямой она летела стрелой, но на поворотах упрямилась, как мул. Девушки, поначалу сражавшиеся со строптивицей, внесли рационализаторское предложение — Аня останавливалась у дверей, не вкатывая дребезжащую тележку в палату, а Лариска разносила тарелки с манной кашей и притулившимся сбоку хлебом с кубиком масла и припечатывала их на тумбочки. Потом практикантки обегали палаты с чайниками и наливали чай в стаканы.

Почти все больные могли поесть самостоятельно, даже лежачие исхитрялись повернуться к тумбочке или пристроить тарелку у себя на груди. Но Люду и Катю надо было осторожно кормить с ложечки и поить из поильника, ласково уговаривая, как маленьких, сделать еще один глоток.

Людой и Катей назывались два неподвижных забинтованных кокона. Отличались они лишь размерами: Люда — кокон большой, а Катя — маленький. До больницы они работали на плавбазе прачками. Котел взорвался, их обдало раскаленным паром. Обеим досталось так, что было непонятно, почему они до сих пор живы.

Один раз практиканток позвали помочь на перевязке, но дело кончилось тем, что Аня съехала по стене в обмороке, и врачу с сестрой пришлось заниматься не Людой, а этой неженкой: хлопать по щекам, вести под руки в сестринскую и укладывать на дежурный диванчик. Лариска оказалась покрепче, самостоятельно вылетела из перевязочной, закрыла лицо ладонями и взахлеб запричитала: «Провались пропадом эта медицина! Я не могу! Не-могу-не-могу-не-могу!», пока ее старшая не погнала с глаз долой, чтобы больных не пугала.

Одного раза было достаточно: больше студенток на перевязку прачек не звали. А сами девушки, тревожно ожидая ежедневного мучения несчастных, заранее старались уйти куда-нибудь подальше от салатово-матовых пупырчатых дверей перевязочной, чтобы ничего не слышать.

Единственное, что девушкам доверяли — это напоить, накормить и поговорить. Аня наигранно бодро произносила оптимистические фразы, чувствуя, как сердце рвется на куски от жалости. Люда и Катя отвечали: открывали и прикрывали глаза. Аня, даже уходя домой, думала: как они там, в своей ожоговой палате? Какой длинной кажется тягучая ночь, как холодно и одиноко неподвижно лежать на жесткой функциональной кровати и терпеть нескончаемую боль…

Чтобы делать эти перевязки, нужно было обладать спокойным мудрым терпением, как у Галины Ивановны. В тот день, когда Аня позорно хлопнулась в обморок, в конце смены она вызвала ее, усадила на кушетку и сначала отругала как следует, мол, медицина не для кисейных барышень, вообразивших, что основное занятие — это щеголять в коротком халатике и глазками стрелять, а потом, смягчившись, сказала: «Ты думаешь, у меня душа не болит? Я не меньше твоего за каждого больного переживаю. Но им ахи и охи не нужны. Спокойно надо работать, а не истерики закатывать. Тогда и толк от лечения будет». Аня попыталась робко оправдаться, объяснить, что жалость перекрывает у нее все разумные доводы. Но Галина Ивановна твердо постановила: «Если не научишься эмоции в кулак зажимать — медицина не для тебя. И ничего такого в этом нет. Эта работа не всем по плечу. Тут надо иметь холодную голову и твердые руки». Девушка молча краснела. Напоследок медсестра добавила: «Ладно, не переживай. Будем надеяться, что все получится. Втянешься…»

Последний день практики летел по накатанному распорядку. Аня наспех пробежалась со своей подружкой-шваброй по палатам, а Лариска, как всегда, выкрутилась — изображала инспекторскую проверку тумбочек, безжалостно выбрасывая позавчерашние продукты, натасканные сердобольными родственниками. Потом они были на подхвате: скатывали бинты в гипсовой, мыли шприцы, резали марлю и крутили салфетки, турунды и шарики, раскладывали таблетки в отмытые флакончики из-под пенициллина, сверяясь с листами назначений, отвозили больных на каталке в рентгенкабинет. Хотелось делать инъекции, хотя бы внутримышечные, но сегодня дежурила вредная старуха Игнатьевна, не доверявшая «этим черепахам». Она так быстро бегала по палатам с лотком, гремящим наполненными шприцами, что гоняться за ней было смешно.