Сири Хустведт - Печали американца

— Чмок-чмок! Давай-ка, вот сюда!

Сиделка погрозила ему пальцем. Соня вспыхнула, чуть помялась, потом наклонилась и легонько клюнула старца в сморщенную щеку.

Одланд зашелся в радостном кудахтанье, а потом вдруг по-молодецки свистнул в два пальца.

Сиделка повернулась к нам попрощаться:

— Вы приходите еще. У него мало кто бывает, а он видите как этому радуется.

Где-то около полуночи Соня постучала в дверь моего номера. На ней была бесформенная, чуть не до колен, футболка и видавшие виды пижамные штаны, лицо дышало мрачной решимостью.

— Хорошо, что не одна я не сплю, — сказала она, усаживаясь на мягкий стул возле окна.

Помолчав, моя племянница произнесла, глядя мне прямо в глаза:

— Дядя Эрик, я все знаю про папу и Эдди.

— Тебе мама сказала?

— Когда она без конца смотрела этот фильм, мне показалось, что она сама все знает, но не от меня. Я, во всяком случае, ей ничего говорить не собиралась.

— А как ты об этом узнала?

На миг мне показалось, что сейчас вот-вот брызнут слезы, но Соня только глубоко вздохнула.

— Я их видела вместе на Варик-стрит. Я тогда училась в третьем классе.

— Давно.

Соня кивнула:

— Давно. Мне было девять лет. Мама стала отпускать меня к папе в студию. Идти было недалеко, но она все равно очень волновалась, а я ныла, ныла, и тогда мы договорились: мама его предупреждает, я иду одна, а потом папа ей сразу звонит, что все в порядке и я дошла. Да там идти-то каких-нибудь два квартала. Но в тот день мы ему не позвонили, решили сделать сюрприз. Я помчалась и еще издали увидела, как они вместе выходят из дома. Папа и Эдди. В обнимку.

— И что ты сделала?

Соня смотрела перед собой, но почему-то не на меня, а мимо.

— Побежала обратно. Маме сказала, что никого не застала. Было такое чувство, что весь воздух из легких выбили.

— И все это время ты молчала?

Соня кивнула. Глаза ее блестели.

— Я очень обиделась на папу и потом все время ждала, что они вот-вот разведутся. У многих ребят в нашей школе родители развелись. Они же постоянно ссорились, я все слышала и, когда они ругались, начинала петь, громко, в полный голос. Тогда им становилось неловко, и они переставали кричать.

Лицо ее стало жестким.

— Но никто ни с кем не развелся, и мне стало казаться, что то, что я видела, было невзаправду, что она там была невзаправду. Не знаю, как сказать, ну, как будто я смотрела кино. И папа стал прежним, совсем как раньше. А потом он заболел.

Соня обхватила себя за локти и низко опустила голову, словно остаток рассказа предназначался пальцам на ногах.

— Я так и вижу, как мама ни на минуту не отходит от него в больнице, что-то ему рассказывает, читает вслух, руки его целует…

— А ты его так и не простила?

— Не знаю. Наверное, нет. Нет. Тут было другое. Я ничего тогда не могла делать, а сейчас уже поздно, не поправишь. Я неправильно себя вела, как круглая дура, даже не захотела с ним поговорить! Но этот запах больничный, эти сестры, эти синие пластмассовые судна, я не знаю, трубки эти, ну, в общем, я…

Она смешалась и замолчала.

— Когда ему стало совсем плохо, он так изменился, что я вообще не понимала, что это мой отец.

— Перед самой смертью Макс сказал, что вы с Ингой — его душа. Это его слова, он так мне прямо и сказал: «Они моя душа. И тебе о них заботиться».

— А Эдди Блай тогда, интересно, кто?

Я вздохнул:

— Не знаю, Соня.

— Все говорят, что в этом ничего такого нет. Подумаешь! Вон Салли Райзер всего на пять лет младше своей мачехи. А у Ари папа женат в четвертый раз, а мама в третий раз замужем. Но у нас-то все было по-другому. Мы же были не такие!

Соня в отчаянии помотала головой.

— Я всегда верила, что мы не такие!

Мы опять замолчали. Я строил в уме какие-то фразы о том, что у взрослых бывают слабости, что они оступаются, что в определенном возрасте мужчину может закрутить вихрь страсти, но все довольно быстро сходит на нет, что бывают разные виды любви, но ничего не сказал ей, кроме:

— А с мамой ты поговорить не хочешь?

Соня вспыхнула и почти выкрикнула:

— Она не должна знать, что я их видела!

— Я не скажу. Ты должна сделать это сама. Вот увидишь, вам обеим станет легче.

Она молча разглядывала свои коленки, стараясь взять себя в руки. Подбородок ее дрожал, рот дергался.

Я встал с кровати, подошел к Соне и положил руку ей на плечо. Она сжала пальцами мое запястье.

— Бедная моя детонька, — прошептал я.

Она подняла голову. Глаза ее влажно блестели, но она не плакала.