Андрей Яхонтов - Роман с мертвой девушкой

Мечтал: вдруг та смешная певичка и звучащая на радио блюзка — похожи? Может, это она и есть? Но тогда почему не примыкала к нашей ватаге? Талант мешал? Таких, одаренных, — Гондольский чуял за версту, не подпускал на пушечный выстрел… Хотя внешностью пришлась бы в самый раз…

С детских лет видел, соизмерял: алогично и бредово многое (если не все), творимое людьми — удручают и слова, и деяния. Но какой вывод из предумышленного хаоса вытекает? Примкнуть к ахинее и чуме, слиться с ними и колпачить еще не замороченных у не замуштрованных — или набраться мужества и сторониться, чураться сарданапалов?

Не считал, что люди обречены пребывать в ими созданном аду вечно. Верил: переболев дремучестью, выйдут на дорогу милосердия, покаяния, доброты… Пример собственной биографии (наблюдал за ней со стороны) обнадеживал. Будучи безобразен, полагал: далекая от совершенства действительность — не застывшая догма и магма, глупость — не безальтернативная доктрина. Люди, будь они обеспечены искомым — любовью, достатком, одинаковой внешностью, самостоятельно смогут себя переосмыслить. (Инфантилизм. Ломился в распахнутые ворота, остающиеся без пользы открытыми уж какой день и век: никто почему-то в переплавку не спешит!).

Ребенок не явится на свет без папы и мамы, но потом, чтоб сделаться независимым — свергает кумиров. Без стадии отрицания не обойтись. (Ее-то я и очертенелая братия и олицетворяли). Лишь достигнув зрелости, начинаешь понимать и ценить безмерность родительских чувств. Человечество низринуло Предвечного — для того, чтобы, поумнев, возжаждать Его.

Наши мозг и взгляд устроены нелепо: не различают главного в момент встречи с ним. Запоздалое прозрение, если и наступает, то лишь когда изменить ничего нельзя. Вот и негодуем — не на то, надеемся — не на тех, набиваем шишки, атакуя неустранимые, в собственных мозгах закосневшие преграды. Изводимся, терзаемся, забывая: каждая судьба — слепок, повтор судеб тех, кто жил до и будет жить после нас. Прохождение этапов, уже освоенных человечеством, исполнение общего пути в миниатюре и на «бис», в собственной аранжировке и интерпретации — начиная с эмбрионального, зачаточного пункта и заканчивая — вот интересно, чем заканчивая, помимо физической смерти? вознесением? низвержением? — есть выигрышная фишка. Чем завершишь свой земной удел? Сумеешь ли провлачить себя от дикости и жаберных щелей — к добровольному восхождению на крест? И не самый ли это обнадеживающий маршрут?

Недооцениваем силы раскаяния и мощи искупления. Жизнь построена и промышлена так, что в какой-то миг остаешься наедине с собой. Тут и возникает жертвенный мотив. Немного найдется тех, кому не в чем себя упрекнуть. (Хотя и полностью довольных собой предостаточно). Страшно вообразить: какие эвересты ошибок нагромоздил, сколько пережил незаслуженных обид, а главное, сколько их нанес! Стыд перед теми, кого заставил страдать, жжет почище крематорского пламени… Извинения: был глуповат, недалек, незрел — не канают, не принимаются.

Бередил времена претенциозной юности, вспоминая, как, словно посланница из будущего, на моем пути возникла дородная чемпионка в толкании ядра. В ту пору увлекся бегом, поверив: марафонское виляние бедрами избавит таз от закрепощенности, а лобок — от багровых чириев. Удостоился приглашения на тренировочные сборы близ моря (отец заплатил тренеру и начальнику лагеря, чтоб меня включили в состав). В первое же утро, на прибрежной зарядке, не мог отвести глаз от здоровущей тети: покрыв лицо мыльной пеной, она брилась перед походным зеркалом возле персональной брезентовой палатки. Помочилась на песок, неторопливо достав из трусов не впечатляющих размеров розовый шланг. Симбиоз пахового отростка и бюстгалтера, наполненного, безусловно, не ватой, застрявшие в волосах бигуди и зычный бас произвели ошеломляющий эффект. Почему, почему мистификаторша (мистификатор?) была (был?) признана (признан) первой (первым?) в толкании ядра среди баб, а не мужиков? Заковыка не давала покоя. Прочие спортсмены принимали воплощенное противоречие миролюбиво. А я негодовал. Пока не смирился, поняв: изничтожение смехотворного «минуса» не даст даже крохотной степени комфорта, ибо все равно потонет в сплошной минусовости бытия. Постановил: «Коль глобально нельзя изменить ничего… Тогда пусть и в мелочах, и в крупном будет, как есть…» Если хочешь жить легко, — научайся не замечать цепляющих ранящих колючек, мирись с торжествующим кретинизмом, попирающей алчностью, с ржавчиной, проевшей основы и устой. Привечай не поддающийся оправданию цинизм, склоняйся перед глупостью и подлостью. Тогда — есть шанс выдюжить. Иначе — кранты. Каюк и копец.