Дмитрий Леонтьев: Охотники за удачей

— А вы рисковый молодой человек, — констатировал старик. — Ну, что ж… Если хотите, могу предложить вам хоть и не самый благоустроенный, но зато гостеприимный угол. Конечно, если вас не смущает последний этаж, не раздражает запах краски и у вас нет каких-то своих планов в отношении квартирного вопроса.

— Какие уж тут планы… Только…

— Финансовые проблемы? — догадался старик. — Это не самое страшное. В некотором роде у меня только что состоялась удачная финансовая сделка, — он чуть заметно улыбнулся каким-то своим мыслям. — С «зарубежными партнерами». М-да… Так что на сегодняшний день я вполне обеспеченный человек и могу позволить себе некоторое, так сказать, меценатство, в лучших традициях удачливых художников прошлого века.

— Не стесню?

— Какое там… Я живу один. Ну, право слово, раз уж такое дело, то не оставлять же вас на улице без средств к существованию и без Перспектив, когда у меня пустуют две просторные и светлые комнаты. Правда, они завалены всевозможным хламом, но эта-то беда поправима. Решайтесь.

— Что ж тут решать? Я молчу не оттого, что раздумываю или сомневаюсь, а оттого, что не знаю, как вас благодарить за такое предложение. Незнакомый человек, случайная встреча… Сейчас такое время…

— Мне уже поздно бояться, — покачал головой старик. — Да и одному подчас бывает, ох, как тоскливо в пустой квартире. Последние десять лет единственный голос, раздававшийся в моей квартире — голос телевизионного диктора, а это далеко не лучший собеседник. К тому же у вас очень располагающее лицо. Я не великий физиономист, но на своем веку повидал людей разных и знаю, что глаза не могут лгать. У вас открытое лицо и печальные глаза… Есть хотите?

— Хочу, — вздохнул Врублевский. — Признаться, очень даже хочу.

— Тогда поспешим, — предложил старик. — Моя знакомая оставила мне в подарок какие-то диковинные баночки и коробочки с многообещающими картинками, и если они не врут, то мы имеем с вами возможность оценить вкус «сладкой жизни». Где вы оставили вещи?

— А вот они. Все здесь, — указал на скрипичный футляр Врублевский. — Это и есть весь мой багаж.

— Что ж… Тогда — вперед, к тем самым «благам капитализма», ради которых мы в очередной раз поменяли курс корабля, отказываясь как от прошлых идеалов, так и от самого прошлого… Мне почему-то кажется, что и нам с вами на какое-то время не помешает забыть о своем прошлом, променяв его на пару-другую банок весьма качественных консервов.

— Как бывает порой убедителен человек, имеющий в запасе пару банок с консервами, — улыбнулся Врублевский. — Такому аргументу сложно что-либо противопоставить. Но, признаться, я уже созрел для этого «предательства»…

Квартира, на последнем этаже пятиэтажного, дореволюционной постройки дома была действительно просторной и светлой. Правда, это скорее угадывалось за невероятным количеством холстов и рам, превративших квартиру в запасники какого-то музея.

— Милости прошу, — Ключинский распахнул одну из дверей. — Балкон, вид на парк и даже камин имеются. Лепные потолки приносят, правда, больше хлопот, чем радости. Первые пятьдесят лет они радуют глаз, а потом самым предательским образом норовят заехать в глаз куском штукатурки… Но в целом, жить можно. Нравится?

— Очень, — признался Врублевский, — Не знаю, как вас и благодарить.

— По возможности проводя со мной вечера за бутылкой хорошего вина у камина в гостиной, — старик отставил трость в угол и сгреб в охапку лежащие прямо на паласе холсты. — Конечно, это в том случае, если вас не раздражает и не утомляет старческая болтовня. Но часто докучать я вам не буду. По терминологии психологов, я — «сова». Люблю работать до глубокой ночи. Почему-то в это время мне лучше думается. Берите вот этот мольберт и несите его в соседнюю комнату. Я покажу, куда его поставить.

Врублевский направился было к мольберту, но на полдороге задержался, заметив стоящие вдоль стены готовые полотна.

— Это ваши? — с искренним восхищением спросил он, пробираясь поближе к картинам. — Послушайте, это же действительно очень красиво. Красиво и талантливо… И это все нарисовали вы?

— Я, — подтвердил старик и ненадолго скрылся в соседней комнате, относя новую охапку холстов.

Вернувшись, подошел к Врублевскому и встал рядом, задумчиво глядя на полотна.

— Это я писал еще в молодости, — сказал он. — Видите, краски еще слишком яркие, чересчур контрастные, все слишком оптимистично, порой излишне категорично и наивно. Не могу сказать, что они нравятся мне сейчас. В них нет индивидуальности, слишком много поверхностности. И как раз потому, что я слишком старался быть индивидуальным, непохожим на других. Это не такая уж редкая ошибка молодых художников: так хочется быть непохожим, что сливаемся в этом желании со всеми. Тогда у меня еще не было опыта, но была неутомимая жажда самовыражения…