Джумпа Лахири - На новой земле

Рума вытащила и перетрясла одежду для беременных, которую у нее хватило предусмотрительности оставить «на всякий случай»: брюки с эластичным поясом, длинные туники — скоро ей придется вновь надевать эту униформу. Потом она прошла в комнату Акаша — там стоял стеллаж, который она собиралась покрасить с того самого момента, как купила его десять лет назад в Бруклине, а потом использовать для хранения книг по юриспруденции. Пока на нем были сложены игрушки и книжки Акаша. Рума начала разбирать стеллаж, складывая игрушки в большую кучу на полу. Она попросит отца помочь снести стеллаж во двор и завтра же покрасит его. Она так увлеклась, что не заметила, как Акаш вошел в комнату и встал за ее спиной. Он был бос, золотистые маленькие ноги до колен вымазаны в земле. Рума испугалась, что он закатит истерику, потому что она трогала его вещи, но Акаш воспринял все как должное, деловито подошел к куче и стал выкапывать оттуда игрушки поменьше.

— Что ты собираешь делать? — спросила она.

— Мы с даду сажаем сад, — важно объяснил ей сын.

— Да? И что же ты посадишь?

— Да вот, все это барахло. — Он подхватил игрушки и целеустремленно вышел из комнаты.

Барахло? Сдерживая смех, Рума пошла следом. В саду отец выделил Акашу собственный участок под посадки, небольшой, размером не больше газетного разворота, и аккуратно разметил на нем небольшие лунки. Рума остановилась на крыльце и, подняв брови, наблюдала, как преисполненный важности Акаш присел на корточки, копируя деда, и начал засовывать игрушки в лунки. Он деловито закопал розового пластмассового слоника, потом резиновый мячик, следом несколько деталей от конструктора «Лего».

— Не закапывай их так глубоко, — заметил отец. — Не больше чем на палец глубиной. Ты еще можешь достать их пальцем?

Акаш кивнул. Он взял маленького резинового динозавра и принялся совать его в землю.

— А какого он цвета? — спросил отец.

— Красный.

— А на бенгали?

— Лал.

— Хорошо.

— А это — ниил! — закричал Акаш, указывая пальцем на небо.

Пока отец принимал душ, Рума заварила чай. Ей всегда нравилась церемония пятичасового чаепития, как бы официальное признание окончания дня, его перехода в состояние вечера, несмотря на то что солнце еще стояло высоко над горизонтом. Когда они с Акашем оставались одни, соблюдать эту церемонию казалось довольно глупым, поэтому сейчас ей было особенно приятно посидеть с отцом на террасе, расставив рядом чайник, чашки, блюдечко с соленым миндалем и тарелку с печеньем, умиротворенно глядя на озеро и слушая, как ветер тихонько шелестит листвой в кронах деревьев. Когда Акаш был совсем маленьким, он тоже издавал такой же тихий, исполненный блаженства шелест, который как будто шел из глубин его сытого сна. Листья перемигивались друг с другом, вспыхивая в закатном свете серебром, колеблясь в мягком бризе, как будто дрожали от холода. Акаша сморил сон, так он набегался за день и наплавался в бассейне, и весь дом был погружен в уютную, дремотную тишину.

— Если бы я здесь жил, я бы летом непременно спал на улице, — сказал отец. — Я бы поставил на террасу диван.

— Так это легко устроить.

— Что?

— Ну, спать на террасе. У нас есть такой надувной матрас — очень удобно.

— Ну, это я просто так сказал. Мне и в моей комнате удобно. Но если бы у меня была возможность, я бы тоже построил для себя такую террасу.

— А что тебе мешает?

— Ну, я живу в кондоминиуме, и там есть разные ограничения. Короче, мне не позволят, я думаю. Но в старом доме такая великолепная терраса нам бы не помешала.

Слезы навернулись Руме на глаза, когда отец произнес эти слова — «старый дом». С одной стороны, тот факт, что вокруг ничто не напоминало о маме, отчасти помогал преодолеть душащую ее тоску. Но забыть свою мамочку она, конечно, не могла. Вот и теперь в памяти промелькнул один из их последних разговоров, на пути в больницу, когда они обсуждали новое назначение Адама и возможный переезд в Сиэтл — тогда это была еще лишь туманная перспектива. «Нет, не уезжай туда, не надо, — сказала ей сидевшая на пассажирском сиденье мать и схватила ее за руку. — Это слишком далеко, так я вообще тебя больше не увижу». А спустя шесть часов она была мертва. Руме внезапно ужасно захотелось спросить отца, скучает ли он по своей жене, плакал ли он по ней хоть раз. Рума, по крайней мере, его слез не видела. Но она не спросила, как не спрашивала раньше, потому что он все равно не признался бы в таких, по его мнению, постыдных слабостях.