Иван Тертычный - Безымянная вода. Рассказ

На истоптанном пологом берегу он увидел мальчишку лет десяти-двенадцати в ветровке и резиновых сапогах. Тот держал обеими руками длиннющее удилище и смотрел на водный простор.

Букин поставил у обрубка бревна сумку и закурил. И вдруг рыбачок медленно, а потом всё бодрее пошёл в сторону по урезу воды… Остановился. Потом двинулся в обратную сторону и закричал:

— Дядя Вася! Скорее, дядя Вася!

На его отчаянный зов тут же притопал, хлопая голенищами рыбацких сапог, доселе не видимый дядя Вася — коренастый, краснолицый, в линялой брезентовой куртке.

— Дядя Вася! Не могу вывести!

Дядя Вася, примерно ровесник Букина, перехватил удилище рыбачка, и туго натянутая леска, поблескивая, поднялась над водой. И вот дядя Вася стал неторопливо вываживать добычу на берег…

Букин подошёл к рыбакам и полюбопытствовал:

— Клюёт хорошо?

— Да вон погляди в садке! За час трёх подлещиков надёргал пацан, заулыбался дядя Вася. — На свале хорошо берёт…

— А что такое — свал? Я не рыбак…

— За отмелью берег круто уходит вниз. Там то и рыба…

— А почему сразу вниз?.. Ну, крутой такой берег?..

— Потому что там старый город… Калязин там…

Живая картина, взбудоражившая Букина, напомнившая ему детство, его дядю, дядю Лёшу, с которым он на родной реке Воронеж ловил на летней зорьке краснопёрок и окуней, в одно мгновение разомкнулась, рассыпалась, развеялась, и Букин, потерев ладонью коротко стриженую голову, побрёл прочь.

«Вот, вот в чём она, разгадка, — думал он, поднимаясь по улице. — И вечная мусорная куча у автостанции, и неприметные люди па улицах Маркса, Либкнехта, Энгельса, Ленина, Кирова, Пролетарская, Революционная, Ногина, Мелиораторов и прочих, — и разбитые донельзя дороги, — всё это по отдельности не могло так смутить меня, разбить мою мечту увидеть город Калязин и реку Волгу. Да, здесь, наверное, живут добрые, скромные, трудолюбивые люди…»

Букин остановился и прикинул, как ему сократить путь к автостанции. Мимо проехал автобус, краем глаза Букин ухватил надпись на табличке за стеклом водителя: ЛЕХА.

Н-да-с…

«…люди. Да, их называют калязинцами, по можно их завтра назвать парижанами или уфимцами. У города вынули душу и погрузили её в толщу безымянной воды. И осталось на суше некое селение с остатками былого града. Подыми какого-нибудь калязинского деда из его могилы да сопроводи по городу да к водной шири… Пройдётся он туда-сюда и скажет, качая головой:

— Не знаю я этого края…»

«Может, по пути заглянете в краеведческий музей? — предложил ему водитель, когда он ехал к старинному кладбищу. — Это рядом, на площади Ногина, в красивой церкви. Там, рядом с ней, пушки есть… ну, когда оборонялись от поляков». — «А памятник защитникам там же? А улица в их честь как названа?» — встрепенулся Букин.

Парень не ответил ему; то ли не знал, то ли не хотел. Он молча опустил стекло дверцы. Прохладная струя воздуха пробежала по горячей руке Букина — и рука тихонько вздрогнула.

Букин перешёл па другую сторону пустынной улицы и сел на тенистую зелёную лавочку у какого-то старого дома. Выпив пакетик яблочного сока, он несильно смял его и положил в сумку. Потом, помедлив, закурил и открыл наугад путеводитель. На предпоследней странице была фотография: молодой художник писал маслом картину; он переносил кистью на холст чуть волнистую голубую воду и венчающую её белую колокольню. Букин перевёл взгляд на колонку текста и прочитал вслух:

— «Приезжие, особенно живущие в больших городах люди, отмечают, что воздух здесь мягок и душист. Близость к „большой воде“ доставляет удовольствие…»

— …а мне — боль…

И в памяти его сама собой выявилась надпись па увиденном им надгробном камне:

Человеце яко трава

Дни его цвет

— …а мне, дураку, — боль, — глухо повторил он.

Что влекло его по липкому мартовскому полю и — дальше — вверх по лесному косогору?

Южный ветер раскачивал рослые берёзы, трепал их ветки и веточки, гнул и гнул тяжёлые ели, шнырял под кустами, ворошил палую листву…

В такую погоду, в таком лесу обыкновенному человеку делать нечего: нищета полная. Ни бойкого птичьего щебета, ни разноликого зелёного убранства, ни скромных цветов и цветочков у ног, ни томительного гуда шмелей… Пусто, голо, безотрадно. Если бы появился на мартовской троне егерь или, скажем, поэт, или сочинитель серьёзной музыки, то удивляться тут было бы нечему: для первого — это работа, а для второю и третьего — душевная повинность. Но его то что влекло сюда, в шумящий неприглядный лес?..