Али Смит - Отель – мир

Утро. Местные призраки уже вышли прогуляться.

Бумажный пакет от «Маркс энд Спенсер», заброшенный ветром на забор, воскрешает призраки тысяч немолодых женщин, которые медлят у вешалок со свитерами и кардиганами, бродят по отделам еще не открытых магазинов, разглядывая одежду и сгорая от, увы, несбыточного желания помять пальцами шерстяные рукава моделей новой зимней коллекции и, приложив их к груди, вдохнуть запах новизны, пока призраки муженьков маячат у входа, руки в боки, на лице скука и бесконечное нетерпение.

В одном городке далеко на севере, в туманных и продрогших горах Шотландии призрак миссис М.Рид вновь торчит на улице перед своей бывшей лавкой, где она торговала сахарными и мятными леденцами, жвачкой, лакрицей, мятными конфетами, лепешками, шоколадными фигурками, фабричными конфетами – новинкой – и сливочной помадкой, которую сама готовила тут же в задней части магазина, на месте которой теперь бетонный квадрат автостоянки. Горы чреватых кариесом сластей в вазочках, выставленные на продажу в течение стольких лет; и все надо разложить по коробкам, взвесить, завернуть, получить деньги. Вчера двое мужчин сняли с дома вывеску «Канцелярские товары Китса», потому что Китс захотел повесить новую, а под старой, на стене, та первая надпись по-прежнему живет, как жила все эти семнадцать лет, и больше века до того, прячась во тьме под другими вывесками, жила с тех пор, как миссис Рид приказала сделать ее над лавкой, что она открыла после смерти мужа, который запрещал ей торговать, мол, это позор, и которого она не слишком-то любила – городские болтуны, посасывая ее конфеты, сплетничали, что это дело рук супружницы: приготовила шоколад по-иностранному, расплавив на огне, и влила крысиный яд; все это больше ее не касается, ведь над входом в лавку, пусть всего на день, вновь красуется солидная надпись стойкой краской в декадентском стиле: Кондитерская миссис М.Рид.

Через всю страну на край света, прочь от могучих армий северных воинов-призраков, очнувшихся от столетнего сна, в гневе обнаживших свои раны и потрясающих шишковатыми щитами, несется призрак Дианы, принцессы Уэльской, призрак исторического масштаба, королевского рода, призрак розы, живущий в миллионах потрясенных трагедией гостиных и вновь воскресший сегодня на страницах утренней «Дейли мейл», газеты, которая по-прежнему гонит тираж, пытаясь вернуть к жизни ту, что с каждой попыткой все больше уходит в прошлое: ее призрак улыбается ласково и застенчиво, как девочка – в тиаре и в куртке для верховой езды, с младенцем на руках и с букетом цветов, отведя кокетливо-скромный взгляд в сторону, помахивая рукой из кареты; через час-другой, когда утро засияет во всей красе, милосердная дева с глазами, полными печали, проплывет в вышине, глядя на бесчисленные киоски и почтовые отделения с пестрыми шеренгами открыток, на полотенца, чашки, подносы и подстаканники в тысячах сувенирных магазинов Англии рубежа тысячелетий, благословенные ее благим благословенным ликом.

А в хмуром городке далеко на юге блеклая тень актера-ребенка Соломона Пейви, умершего, едва тринадцать разменяв [48], почти четыреста лет назад, летом 1602 года, отправляется бродить по городу всякий раз после грубого пробуждения, стоит кому-нибудь прочесть стихотворение его памяти, сочиненное Беном Джонсоном [49], который знал его как одного из «детей придворных балов» [50]; призрак бродит по реконструированному театру «Глобус» [51], здесь все как прежде, но ни волшебства, ни смрада прошлого нет и в помине. Зыбкое воспоминание об актере бродит за кулисами, по галерке и балкону. Театр закрыт – межсезонье. Еще не настало время для завсегдатаев ресторанов и обширного фойе, застланного ковром. В этом году здесь шли сплошь пьесы эпохи Возрождения, а сам Соломон Пейви (в капкане эпитафии Джонсона, лишившего беднягу достойного и сладкого забвения) сегодня выбирает Уильяма, который написал свои «Ошибки» до рождения, «Цезаря» – при жизни, а «Клеопатру», к своему великому сожалению, – после кончины мальчика, которому посчастливилось играть лишь стариков, и, умерев на пороге юности, так и не довелось раскрыться в роли Джульетты, которой, впрочем, было бы далеко до его Клеопатры – Счастливый конь! Гордись, что под Антонием ты ходишь [52]– декламируя строки безмолвным фальцетом, он пересекает деревянную сцену и попадает в безлюдный зал, потом одним прыжком перемахивает через стену и парит вдоль реки над головами людей, спешащих на работу или вяло бредущих домой по новому пешеходному мосту. И дальше, по течению бесконечной угрюмой реки, там, где высится Купол Тысячелетия [53], исторический памятник современности, чье шаровидное нутро по мере приближения нового года все больше наполняется страхами, бахвальством, пафосными речами и пустотой, где свист падающей сверху веревки призывает на мгновение призраков всех тех, кто упал в объятья смерти с виселицы, что, стояла здесь задолго до всяких куполов, и они несутся, раскачиваясь взад-вперед, мимо сонных сторожей, сквозь ворота с электросигнализацией, а камеры наблюдения прилежно фиксируют их отсутствие.