Дмитрий Бортников - синдром фрица

- - - Не трогай его, - - - сказал сверху дядя Георгий.

Я, вытаращив глаза, смотрел на Игоря. Он стоял передо мною. Белозубый. С мокрыми короткими волосами. Он смотрел на меня. Я опустил глаза. Игорь хмыкнул и сплюнул. Его плевок ударился в пол и растекался.

- - - А ну не плевать!!!! - - - грозно сказал дядя Георгий.

- - - Ладно - - - ладно, - - - засмеялся Игорь. - - - Святое место - - -

Уходя, я вдруг снова увидел этот плевок Игоря. Он растекался, пока не смешался с розовой кровавой водой и не исчез. А Игорь, уже зацепив крюками тушу, командовал: "Вверх... Тихо... Тихо! Бля!"

- - - Держи, - - - засунул мне в руки сверток дядя Георгий. - - - Передай отцу, что завтра не приду - - - Дела - - -

И он вдруг дотронулся до моего плеча. Помню, я вздрогнул, как от тока. Будто он нажал кнопку во мне. Он включил меня...

И подтолкнул к двери.

Прижимая к груди теплый сверток, я вышел наружу. Как сомнамбула, я шагал через рельсы, через лес, по пустырям обратно.

А около дома старухи ахнули. Вся моя рубашка была в крови.

Все руки, и даже на колени капала из свертка теплая коровья кровь.

Я вошел в квартиру и замер на пороге, прижимая, как что-то очень дорогое, кровоточащую ношу к груди.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

Зимние ранние утра. Темнота и фонари и скрип снега под окнами.

Я никак не мог проснуться. Мать ругалась. Ей нужно было бежать на работу, в больницу.

Я должен был взрослеть каждое утро.

В детском саду она оставляла меня на ночь. А в школе это было невозможно.

Там, в детсаду, в комнате, залитой лунным светом, мы спали на раскладушках.

Несколько детей, которых оставляли на ночь.

Истории, которые мы рассказывали, "чтобы бояться".

Страшные истории о черных руках, о летающем гробе, о старухе, которая посреди монотонного рассказа вдруг кричала: "Отдай мое сердце"...

Мы лежали с распахнутыми настежь глазами.

Кажется, нас было пятеро или шестеро детей. Бывало так, что мы начинали бояться по-настоящему. Помню, одна девчонка плакала. Она не могла уснуть.

Тосковала и плакала. Мы сдвинули все раскладушки. Получилась как одна постель.

Наша нянька спала как убитая. Она так уставала, что засыпала на первой странице сказки. Сказки выбирал всегда я. И самой любимой была сказка об Иване Царевиче и Сером Волке. У волка на иллюстрациях Васнецова были такие глаза... А в школе так было нельзя. От меня нельзя было избавиться.

И поэтому я должен был взрослеть с каждым днем. Быстро вставать, умываться, делать зарядку, бодро жевать хлеб с маслом, запивая какао, ловко впрыгивать в школьную форму.

А я спал на ходу. Меня тошнило, когда, включив свет, я видел себя в зеркале, в ванной комнате. Когда я видел свое тело, которое внушало ненависть. Вызывало отвращение. Куча жира.

Когда я бывал один дома, я брал нож и пробовал отрезать с боков складки.

Я плакал и злился. Я ненавидел боль. А когда мать однажды застала меня за этим, она сказала отцу, чтоб он запирал все ножи, когда уходит.

Не стоило просыпаться, чтобы видеть такое. Не стоило открывать глаза.

Потом привыкаешь. Главное, не смотреть в первый момент. А потом привыкаешь.

Я должен был стать человеком. Мне так говорили... Я был обязан совершать ежедневно какие-то действия. Учиться, быть умным, добиваться цели... Я должен был стать воспитанным, честным, заботливым, трудолюбивым...

Я садился на край ванны и засыпал с зубной щеткой, торчащей изо рта.

- - - Ты должен наконец-то понять, кем ты хочешь быть!!! - - - внушал мне отец. - - - Ты должен найти себя!

Я стоял перед ним, краем глаза наблюдая за собой в зеркало в прихожей.

Такая свинская морда. Никто тебя никогда не полюбит, думал я... Только прабабушка тебя любила. Потому... что слепая была.

Найти себя... Наоборот. Всеми силами я старался себя потерять.

Свое отвратительное лицо, свое тело, из-за которого я ненавидел лето.

Нужно было надевать что-то с коротким рукавом.

Зимой я прятал себя в пиджаках и свитерах. А когда приближалась весна, когда снимали пальто, я начинал тосковать. Еще в июне, истекая потом, как масло на сковородке, я упрямо носил пиджак. Или рубашку с длинным рукавом. И черные брюки.

Наверное, нужно было быть другим. Видел же я толстых, и толще меня, которые были подвижны как ртуть, смеялись, и никто, казалось, не замечает их тела...

Но я замечал. У меня были грязные глаза.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - Еду мне ставили на подоконник. Стола не хватало. Отец ел широко. Но я и не представляю себе, как бы я с ним ел вместе, рядом. Это было абсолютно невообразимо. Подсознательно я всегда избегал оказываться с ним за одним столом. Я боялся вдруг выкинуть что-то такое идиотское, что отец просто убьет меня. Иногда я садился рядом, но начинал дрожать от предчувствия непоправимого. В меня будто кто-то вселялся. Я чувствовал, что становлюсь одержимым. Вскочив, я убегал куда-нибудь. А потом говорил, что стало плохо. Что живот болит.