— А что я получу за это?
— Я же тебе говорил, — с досадой ответил Джон Уэст. — Десять золотых, если будешь хорошо показывать, а если наших оправдают — двадцать.
— Маловато как будто.
— Да за что же больше-то? Всего только два слова сказать. Пустячное дело.
«Когда они наконец войдут?» — думал Стэси.
— Пока что я получил только два соверена. А остальные когда? — сказал он.
— Мое слово верно. Я никогда никого не обманываю! — крикнул Джон Уэст. Он был оскорблен в своих лучших чувствах. — Можешь не сомневаться, меня все знают. Я сказал, что ты получишь десять золотых, — значит, ты их получишь; а оправдают наших — получишь двадцать. — Он полез в карман и достал шесть соверенов, хотя не имел намерения давать Стэси деньги, пока тот не докажет свою «честность» на допросе. — Вот, возьми еще шесть. Рассчитаемся после суда.
Стэси спрятал деньги, а Джон Уэст и Каммин поднялись с дивана, собираясь уходить.
— Имей в виду, это не последние деньги, которые ты можешь у меня заработать, — сказал на прощанье Джон Уэст. — Не забудь же, что я тебе говорил. Завтра вечером мы опять приедем, чтобы уж окончательно обо всем условиться.
Тут оконная рама молниеносно взлетела вверх, и в комнату прыгнул сначала Уильямс, держа револьвер в вытянутой руке, за ним Армфилд.
— Никуда вы не приедете ни завтра, ни послезавтра. Вы оба арестованы!
И прежде чем застигнутые врасплох посетители успели подумать о бегстве, сыщики надели на них наручники.
— Что это значит? За что меня арестовали? — растерянно пробормотал Джон Уэст.
— По обвинению в подстрекательстве Артура Стэси к лжесвидетельству путем уговоров и подкупа. Мы слышали все, что здесь говорилось. Довольно вы поцарствовали, Джон Уэст. Теперь не отвертитесь. Получите оба по пяти лет!
— Ну, держись, Стэси! — крикнул Джон Уэст, потрясая скованными руками. — Поплатишься ты за это! Поплатишься!
— Никто не поплатится, кроме вас, — сказал Уильямс. — Давай сюда деньги, Стэси. Ну, пошли!
Джон Уэст и Каммин покорно последовали за сыщиками, а Стэси остался наедине со своими страхами. Арестованных доставили в карлтонское отделение полиции в собственном выезде Джона Уэста.
Вскоре после полуночи мистер и миссис Уэст были разбужены оглушительным стуком в парадную дверь.
Миссис Уэст приподнялась в постели.
— Кто там? — крикнула она.
— Полиция! Открывайте!
Она соскочила с кровати, набросила на ночную сорочку старое пальто. Муж ее заворочался, протер глаза и спросил сонным голосом:
— Что такое?
— Полиция стучится, господи помилуй!
Джо вышел было из своей комнаты, но миссис Уэст велела ему снова лечь в постель, а сама пошла отворять. Несколько минут спустя она вернулась в спальню и сказала мужу:
— Джона арестовали и Каммина из конторы адвоката. За подкуп свидетеля. Поезжай в Карлтон и внеси залог. Деньги лежат у Джона в комнате. Спаси нас бог!
И в ее тяжком вздохе была та покорность судьбе, с какой говорят о смерти человека, умершего после долгой болезни.
Мистер Уэст вылез из постели, отхлебнул из бутылки, стоявшей на комоде, и молча начал одеваться. В последнее время нрав его сильно изменился: он реже выпивал и старался жить в мире со всеми домочадцами, дабы войти в милость к своему преуспевающему сыну.
— А я-то надеялся, что эти напасти для нас кончились, — причитала миссис Уэст. — Только что выпустили бедного Арти, а теперь, того и гляди, посадят Джона. Боже мой, боже мой, почему он не может бросить свой тотализатор!
— Нашего Джека не посадят. Вывернется.
— Не знаю. Дело, кажется, нешуточное. Неужели опять мне терзаться, опять слезы лить о сыне-арестанте, как все эти двенадцать лет, пока Арти сидел?
— Да брось ты! Джека не посадят в тюрьму. У него большие связи. Вот увидишь, через час он будет дома. Да не реви ты, Христа ради!
После ухода мужа миссис Уэст, как была — в пальто поверх ночной сорочки, прилегла на кровать и горько заплакала. Она давно примирилась с занятием Джона. Вмешательство полиции возмущало ее. Почему преследуют ее мальчиков? Но тут в уме у нее мелькнул другой, еще более мучительный вопрос: почему ее мальчики совершают поступки, которые приводят их на порог тюрьмы?
Голова у миссис Уэст теперь была совсем седая. Ей шел пятьдесят шестой год, но она выглядела и чувствовала себя на десять лет старше. Месяц тревог и лишений старит тело и душу быстрее, чем год безмятежного счастья, а она знала много-много месяцев тревог и лишений. Слезы, тихие неиссякаемые слезы безутешного горя, не приносящие облегчения, текли ручьем. Когда перед рассветом муж вместе с Джоном вернулся домой, она все еще плакала.
Читать дальше