Айрис Мердок - О приятных и праведных

— С какой стати я должен вам верить?

— Я не имею обыкновения говорить неправду.

— Серьезно? — сказал Биранн. — Отчего в таком случае вы только что ее сказали?

— То есть?

— Сказали, будто Макрейт вас не шантажирует.

Дьюкейн бросил взгляд на красивое, дерзкое лицо Биранна. Отвернулся, смеясь, и стал расхаживать по комнате.

— Ну хорошо. Макрейт действительно попытался меня шантажировать, и я, по известным мне причинам, ему в том потворствовал. Как вы узнали?

— Он сам мне сказал. Этому типу свойственна подкупающая откровенность. Меня он тоже пытался шантажировать. Они с Джуди, как вы, вероятно, догадываетесь, работают на пару. Она обольщает людей с высоким положением и, скажем так, своеобразными вкусами, а по пятам за ней следует Макрейт со своей миниатюрной камерой. У него, надо признать, просто недюжинные способности к фотографии.

— Понятно. И он испробовал их на вас. А вы не поддались, так?

— Я сказал, что, если он вздумает играть со мной в эти игры, я убью его, — и он мне поверил.

Дьюкейн оглянулся с другого конца комнаты на длинноногую фигуру, полулежащую в кресле. У этого на все и для всякого есть ответ, подумал он. Вот мне никогда не заставить бы человека поверить, что я убью его!

— У меня, — сказал он, — были, как я уже заметил, свои причины потворствовать Макрейту.

В голове у него зародилась мысль — мысль, поданная ему самим же Биранном.

— И очень веские причины, подчеркнем. Затрагивающие двух прелестных женщин. Да, вы и впрямь темная лошадка!

— Я вижу, подкупающая откровенность Макрейта не ведает границ, — сказал Дьюкейн.

Он знает обо мне больше, чем я о нем, думал он. А я еще смотрел на него, как на свою жертву, своего узника!

— Да, он мне говорил про два письма. Причем — с чувством гордости. На выдумки он горазд, нужно отдать ему справедливость.

— Вы с ним, я смотрю, совсем на дружеской ноге, — сказал Дьюкейн. — Любопытно будет послушать, когда он расскажет нам все, что знает.

— Не дождетесь, — небрежно процедил Биранн. — На Макрейта ни у кого ничего нет. И не будет.

— Кое-что на Макрейта имеется у меня, — сказал Дьюкейн.

Биранн сел прямо.

— Что?

— Как раз тот самый шантаж, — сказал Дьюкейн. — А почему, вы полагаете, я ему потворствовал? Те два письма абсолютно безобидны. Две молодые женщины пишут мне в теплых выражениях, как делают многие молодые женщины, но ни та, ни другая не состоит со мной в связи, и нет ни малейших причин, чтобы они не знали о существовании друг друга. Более того, они уже знают, так как я им об этом сказал. Сразу же, как только Макрейт сделал первый шаг. У Макрейта нет надо мною власти, ему нечего разоблачать. Право, Биранн, вы удивляете меня. Зная, что я за человек, как могли вы всерьез поверить, что я потерплю шантаж? У меня нет постыдных тайн, и я, бесспорно, не стану платить такому субъекту, как Макрейт, чтобы избавить себя и двух женщин от небольшой неловкости.

— Вы, иными словами…

— Да. У Макрейта надо мной нет власти. А у меня над ним — есть, и я намерен ее использовать. Естественно, у меня нет цели засудить Макрейта, моя цель — вынудить его заговорить, и он у меня заговорит.

— А есть у вас доказательства?

К Биранну вернулась настороженность; обнажив зубы, он снова покусывал костяшки пальцев.

— Ему хватило глупости написать мне письмо. Кроме того, у меня имеется магнитофонная запись. Я тоже в данном случае обнаружил некоторую склонность к выдумкам.

Занятно для правдивого человека складывается у меня вечер, подумалось Дьюкейну. Он теперь подошел ближе к Биранну и внимательно наблюдал за ним. Биранну было определенно не по себе.

— Так вы намерены надавить на Макрейта?

— Да. Половину он мне уже рассказал. Другую половину я от него добуду на следующей неделе. Возможно, с помощью полиции — возможно, без. Предчувствую, что будет интересно. И что разговор затронет вас.

— Он ничего вам не скажет, — проговорил Биранн, глядя на ковер у себя под ногами.

— Вы, стало быть, не отрицаете, что ему есть что сказать?

— Еще как есть! Но только не насчет Радичи. Можно, конечно, запугать беднягу Макрейта и приневолить его изобличать своих сообщников. Но вам это мало чем поможет. Он больше ничего не знает.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Да потому, что иначе он, думаю, сказал бы мне или хотя бы намекнул. Эту историю с Радичи раздули сверх всякой меры. Не понимаю, отчего она вас всех так волнует? В ней нет подоплеки, все лежит на поверхности. Радичи был полоумный психопат со страстью к оккультизму и большими странностями в сексуальных предпочтениях. Такие как раз и кончают жизнь самоубийством. И что такого? Почему бы ему не покончить с собой тихо-мирно, без всей этой шумихи?