Айрис Мердок - О приятных и праведных

«Прости, что пишу второпях, безумно занят на работе разными обременительными делами. Сожалею, что не писал тебе. Могли бы мы встретиться в понедельник — но только не ближайший, а через неделю? Буду ждать. Если не услышу от тебя возражений, то буду у тебя в семь.

С наилучшими пожеланиями.

Дж.»

Разными обременительными делами, думала Джессика. Буду у тебя. До чего же иначе звучат теперь эти слова! Ей, само собой, не дозволено приходить к нему, никогда и ни под каким видом. Поглощенный своим расчудесным романом, он холодно рассчитал, как отложить встречу с ней подальше, до какой крайности довести ее, не возбуждая подозрений. Понедельник — но только не ближайший, а через неделю. Так гладко изложено — чтобы жалкая подачка выглядела не столь убого. Честно посмотрит ей в глаза, как при последнем их свидании, и честным, серьезным голосом скажет, что у него нет любовницы.

Джессика стала снова расхаживать по комнате, но теперь — размеренными шагами. Не торопясь, обдумала побуждение немедленно снять трубку и позвонить Джону на работу. Обдумала его не торопясь, так как знала, что никакой срочности нет, поскольку она определенно не сделает этого, — а еще знала, что внутри у нее происходит нечто очень важное. Нужно только дать этому важному время созреть, утвердиться в своей власти над нею. Итак, Джон, совестливый пуританин Джон, справедливый и добродетельный, богоподобный Джон преспокойно ей лгал. Она вовсе не была для него объектом участия и заботы, она была кем-то, кого обманывают, кому морочат голову и втирают очки. Она, пожалуй, — при этой мысли Джессика на минуту остановилась, прервав свою размеренную ходьбу по комнате, — являла собой положительную опасность для него, угрозу его только что обретенному счастью, постылый огрызок прошлого, фальшивую ноту. Ужасно думать, как Вы там один-одинешенек в Лондоне… Джон, разумеется, не говорил прелестной даме о своих обязательствах перед бедной Джессикой. Как можно — так недолго и все испортить! И, стало быть, прелестной даме Джон тоже лгал.

— С Джоном все кончено, — вслух сказала себе Джессика. — Это конец.

Она опять замолчала, прислушиваясь к себе. По-прежнему из груди ее не рвались наружу ни вопли, ни рыдания, отсутствовала и опасность упасть в обморок. Внутри у нее что-то отвердело, обозначился жесткий стержень, тонкий, как стальная проволока, но очень прочный. Она все-таки не умрет из-за Джона Дьюкейна. Превосходство теперь за нею. Она знает — а ему о том неизвестно. Джессика села на кровать. Она страшно устала, как после долгой прогулки. День ото дня ходила она взад-вперед по комнате, думая о Джоне, в ожидании, что он напишет, позвонит по телефону. И все это время… Джессика пристроила у себя за спиной две подушки и села прямо и удобно. Она сидела совершенно недвижимо, словно преобразилась в истукана или сфинкса. Глаза ее почти не моргали, дыхание почти что замерло — жизнь, казалось, покинула ее, оставив на ее месте восковую фигуру. Прошел час.

Когда Джессика наконец шелохнулась, был вечер. Она подошла к окну и посмотрела наружу. По изгороди, мягко ступая, кралась сиамская кошка. Парнишка, выходец из Вест-Индии, разносил вечерние газеты. Два пса обнюхивали друг друга, приветственно махая хвостами. Джессика отвернулась от окна и подошла к зеркалу.

— Джессика, Джессика… — негромко повторила она несколько раз своему отражению.

Потом вернулась снова к столу и взяла письмо — но на этот раз лишь затем, чтобы перечитать постскриптум. Вилли Кост.

— Я все ждал, когда вы объявитесь, — вполголоса сказал Дьюкейн.

Ричард Биранн стоял в гостиной у Дьюкейна, не торопясь занять кресло, предложенное ему хозяином. Дьюкейн сидел у пустого камина. Горели лампы, задернутые шторы оттеснили наружу темно-синий вечер.

Биранн стоял, трогая пальцами каминную доску, беспокойно покачиваясь всем телом, подергивая плечами. Продолговатая голова его была откинута назад вполоборота, голубые узкие глаза, стрельнув в сторону Дьюкейна, обвели взглядом комнату и, с оттенком кокетства, стрельнули вновь. Лампа у него за спиной затеняла его лицо, освещая курчавую гривку белокурых волос. Он явился к Дьюкейну без предупреждения две минуты тому назад.

— Ну что? — сказал Дьюкейн, пряча за холодным, почти апатичным спокойствием огромное, пьянящее довольство приходом Биранна.

Предпринятое совместно с Макрейтом обследование «молельни» Радичи окончательно убедило Дьюкейна, что к области, затрагивающей интересы спецслужб, Радичи непричастен. Что вся эта деятельность, связанная с черной магией, — определенно не прикрытие для отвода глаз. В убогих приспособлениях, которыми пользовался Радичи, ощущалась искренность, чистосердечная вера, — и потом, будь у Радичи на уме иное, он вряд ли пошел бы на риск привлечь к себе внимание ночными посещениями молельни, да еще с девицами. Самоубийство по-прежнему оставалось необъяснимым. Однако знакомство с обстановкой молельни давало основания полагать, что такому человеку вполне могли быть свойственны самоубийственные побуждения. В ходе той освещенной свечами вылазки Дьюкейну приоткрылась реальность, с которой имел дело Радичи. Конечно, ни в какое общение с потусторонним Дьюкейн не верил. Однако то, что совершалось в той комнате, на том алтаре, когда голубиная кровь орошала черный матрас, было совсем не ребяческим лицедейством. То было явное и действенное вторжение в сферу человеческого мозга. Дьюкейну никак не удавалось вытравить из ноздрей зловоние, вынесенное оттуда, и он знал, что Макрейт был прав, говоря, будто смрад исходит не только от разлагающихся птиц. Радичи обнаружил и материализовал вокруг себя мрачный сгусток некоего зла — пусть невеликого зла, но все же успех в этом предприятии вполне мог толкнуть его на путь к самоубийству.