Иштван Эркень - Народ лагерей

Попался мошенник, как водится, на мелочи. Как-то раз он обмолвился, что в 1941-м венгерская полиция схватила его как бездомного-безродного и сплавила за границу чехам, в Комаром. А чешская полиция упрятала его в тюрьму… Кто-то обратил внимание на некоторую неувязку. В 41-м, говорите? Да, в 41-м! Но ведь Комаром тогда относился к Венгрии… Ковач пустился в объяснения, но было поздно: никто уже не верил ни единому его слову. Выяснилось, что и коммунистом он не был. Вылезла вся его подноготная, к тому же оказалось, что и с работой своей он не справляется… Говорят, чтобы стронулась лавина, иной раз достаточно свистнуть.

Все эти факты способствовали уяснению картины. Жгучий антисемитизм постепенно остывал. В лагерях появились пленные, которые были очевидцами депортации, и их свидетельства вызвали всеобщее возмущение и чувство брезгливости. Страсти несколько поутихли. Но не будем заблуждаться: огонь не погас окончательно. Если выразить общее настроение с помощью взятых там и сям проб, то следует признать, что антисемитизм не прекратился. Он всего лишь сменил одежку, переоблачившись в старомодное платье времен Франца Иосифа, какое на рубеже веков носили наши отцы.

Это антисемитизм равнодушный, даже благодушный. В один из опросных листов вкрался такой вопрос: «На родине три четверти евреев изъявили желание уехать из Венгрии. Как вы к этому относитесь?» Вопрос не самый удачный, поскольку на него заведомо не мог быть получен ясный ответ. Двадцать опрошенных высказались однозначно: «Ну и пусть уезжают!» Пятеро, правда, добавили, жаль, мол, но удерживать незачем; четверо присовокупили, что без них, дескать, лучше будет. «Скатертью дорожка», — сказали эти четверо, и что интересно, двое из них были евреи. Два еврея из всех опрошенных.

Пожалуй, не такая уж большая беда, что картину общественного развития лагерей мы попытались нарисовать с точки зрения еврейского вопроса. Но картина эта неполная: отсутствуют оттенки и краски, поверхностные явления. Прежде всего то общественное явление, которое характеризует плен не меньше, чем тоска по родине: торгашество.

Венгры, которые — абстрагируясь от лошадиных барышников, цыган и армян — считались породой нежизнестойкой, в плену по части торговой сметки переплюнули всех итальянцев, швабов и евреев. Однажды, когда старина Лайош Чехаш предлагал на продажу курильщикам свежий (и непрочитанный!) номер газеты «Игаз Со», я даже спросил у него: «И не совестно вам, дядюшка Лайош?..» Он пожал плечами и улыбнулся: «Ум для того и даден мадьяру, чтобы им пользоваться!»

Умом и вправду мадьяры были не обижены, во всяком случае применительно к коммерции. «У вас с чего начиналось?» — поинтересовался я у одного музыканта, которого перевели к нам из киевского лагеря. По его прикидке, у них торговый оборот развернулся примерно весной 1944 года. Первую сделку предложил некий горный пастух румын, который на утренней перекличке поинтересовался у стоявшего рядом венгерского крестьянина, доводилось ли тому пробовать шпинат. Как же, как же, доводилось… А сейчас нет ли желания отведать? — Желание-то есть, да вот шпината нет! Можно ведь купить… — надоумил его румын. Купить? Это что-то новенькое! Но за сколько? И чем расплачиваться?

Хлебом, естественно. За половину дневной пайки — полный котелок шпината… Сырой шпинат… — засомневался мадьяр. Какое там сырой! В готовом виде, с подливкой и с маслом. Сплошные витамины… Слово «витамины» подействовало, и обмен состоялся. Простак мадьяр до вечера поедал зеленую тюрю и диву давался, что бы это могло быть такое. Вареное — точно, а на шпинат совсем не похоже. К вечеру он сообразил, что его накормили вареной травой. До конфликта дело не дошло, но на другой день уже двое предлагали на продажу отварной шпинат в холодном виде, с подливкой и маслом.

Лагерь пересекала широкая дорога. По вечерам, после работы, когда бригады возвращались на зону, здесь кишел народ и шла бойкая торговля. Покупатели и продавцы объяснялись на четырех языках, и с течением времени ассортимент расширялся. Можно было купить отруби, яблоки, черную патоку, хлеб и те поскребки, что извлекались из пекарских форм. «Помидор, помидор!» — выкликал торговец румын; резчик трубок хриплым голосом предлагал свой товар: «Кто желает трубку с чертовой головой, складной мундштук, стеклянное сердечко, румынское и венгерское?» На стеклянном сердечке красовался венгерский или же румынский флаг, значок можно было пришпилить к шапке, чтобы тебя не сочли за немца. За этим делом тут строго следили.