Мария Эрнестам - Под розой

Вечером Свен ужинал в мужской компании. Вернувшись домой, он рассказал, что наши старички-соседи чуть не передрались из-за того, что у всех были разные мнения по поводу конфликта на Ближнем Востоке.

— Маразм какой-то. Одни считают, что остальные страны не имеют права критиковать Израиль после того, что случилось во время Второй мировой войны. Другие твердят, что Израиль распоясался и пора его остановить. Закончилось все перепалкой. Мне стало скучно, и я ушел домой, к тебе.

Мы налили по бокалу вина и поговорили о том, как старая дружба превращается в откровенную ненависть. Свен заявил, что для каждого из друзей ведет счет плохих и хороших поступков, и пока хорошие перевешивают, продолжает общение. Он сказал, что у него есть друзья, оказавшие ему когда-то такую услугу, что хватило на всю жизнь: эти имеют право делать столько глупостей, сколько пожелают. Я сочла его теорию весьма разумной, о чем и сообщила. Он обрадовался и отпраздновал это еще одним бокалом вина и кусочком сыра. Мы даже легли спать вместе: я дождалась, пока Свен уснет, и села за дневник.

Сон ко мне давно уже не идет. Теперь у меня, по крайней мере, есть чем заполнить бессонные ночи. Луна светит так ярко, что мои детские представления о ней не кажутся такими уж глупыми. Я ощущаю исходящую от нее энергию и знаю, что если отложу ручку, встану на свету и протяну к ней руки, меня наполнит до краев сила, которой невозможно управлять.

23 июня

Последние дни были заполнены завтраками на свежем воздухе, мелкой работой по дому и прогулками по берегу моря. В саду я ухаживала за розами, которые, наконец, оправились после шторма. Я закопала в землю банановые шкурки, чтобы розы цвели еще лучше, раздавила пальцами залетевшую неизвестно откуда тлю, срезала пару моих любимых «York» и «Lancaster» и поставила на импровизированный стол. Бело-розовые бутоны пахнут войной и примирением; прислушиваясь к их аромату, я надеюсь, что сохраню обоняние до самого конца. Закрывая глаза, я ощущаю запах свежеиспеченных круассанов во Франции, чистого горного воздуха в Австрии, цветущих виноградников в Мозеле… Моя работа на Давида Якоби в его туристическом бюро изменила не только мою жизнь, но и обоняние. И помогла мне сделать так, чтобы смерть мамы оставалась тайной и по сей день.

Когда пошла в школу, я уже знала, что не такая, как все, и старалась это не показывать. Каждый день перед тем, как отправиться на занятия, я видела в зеркале девочку с упрямыми вьющимися светло-рыжими волосами, огромными для ее личика зелеными глазами, бледную и скуластую. Я как была худой, так и осталась, и никакие сладости и мороженое не смогли изменить это.

В отличие от других детей, я посещала еще и такое старомодное заведение, как воскресная школа. Как это получилось, понятия не имею. Мама определенно не была религиозна, она придерживалась той же точки зрения, что Ирен Сёренсон: «Вся эта чушь об Иисусе мне по барабану». Но папа ходил в церковь, как он говорил, «помедитировать». Мама с большой неохотой изредка составляла ему компанию. Как бы то ни было, меня записали в воскресную школу — возможно, ради воспитания во мне духовности и дисциплинированности. Впрочем, я с удовольствием читала библейские истории, по увлекательности они не уступали сказкам братьев Гримм, только были куда более жестокими.

У меня мурашки бежали по коже, когда Иона пытался скрыться на корабле, чтобы не выполнять поручение, данное ему Богом, но его настигал шторм, волной смывало за борт, и он оказывался в пасти кита, который потом выплевывал его вдали от дома. Эта история часто снилась мне по ночам, потому что Пиковый Король рассказывал похожие. Я часто думала, есть ли у китов внутри лампочки, или там темно, как в могиле. Я страдала вместе с Иосифом, когда ему пришлось отправиться в Египет, и старалась думать о коровах перед сном, чтобы мне тоже приснились семь тучных и семь тощих. А еще я наивно верила, что детей находят в корзинках, плывущих по реке, как Моисея, пока не узнала о существовании матки, что опровергало все другие теории.

К тому же, в зале, где проводились занятия, висела самая странная картина из всех, что я видела в жизни. Даже сейчас, посетив самые известные музеи Европы, я по-прежнему считаю ее в своем роде уникальной. Полотно было поделено на четыре квадрата. На первом мы видели испуганного светловолосого мальчонку, который несся по джунглям, спасаясь от преследующего его льва. На другом квадрате он висел над ущельем, держась за веревку, привязанную к дереву на краю обрыва. Мальчик болтался над бездонной пропастью, а лев кровожадным взглядом следил за действиями ребенка. Я размышляла, сам ли мальчик сплел эту веревку, и если да, то почему ее не видно на первой картинке. С другой стороны, нелогичным казалось, что кто-то другой привязал веревку именно в том месте, где мальчику предстояло свалиться с обрыва. Но, видимо, художника логика мало волновала.