Александр Беляев - волчья жизнь, волчь законы...

– Зазуляк, и звидки ты такий тормоз взявси?

Дробышеву он тоже не понравился. Особенно после того, как он из-за Зазуляка влетел с уборкой. По неписанной, сложившейся солдатской традиции, в Армии за уборку всегда отвечал самый младший призыв. То есть «шнэксы». Хоть Зазуляк и был единственным «шнэксом» в роте, ему никто не помогал.

Он первым с криком дневального: «Подъём!» подрывался с койки, прыгал на пол, стремительно одевался, хватался за метлу и начинал «шуршать».

Молодые «черепа» – Арбузов, Вдовцов, Вербин и Дробышев – оставались в койках. Им так не хотелось расставаться со сном! Утренний солдатский сон необычайно сладок!

Зато, как волнующе приятна мысль, что ты уже не самый младший призыв, что в роте есть свой постоянный уборщик.

Понятное дело, как Зазуляк ни старался, в одиночку с уборкой он никогда не успевал.

Однажды утром, в двадцать минут седьмого, в кубрик зашёл ротный.

– Это ещё что за безобразие! – заорал Иголка, увидев лежащую в койках роту.

Солдаты подорвались.

Иголка, заметив Зазуляка, стоявшего с метлой посередине кубрика, уточнил по списку убирающих. Сегодня выпадал день Дробышева.

– Дробышев, это ещё что такое? Что постарел? Что дедом стал? Или тебя уборка не касается? Два наряда вне очереди.

– Есть два наряда! – недовольно ответил Дробышев,выпятив грудь колесом.

…Зазуляк каждый день отхватывал от «дедов». Найда и Комари, по очереди, зажимая Зазуляка в углу, то и дело били его кулаками.

За «шнэксом» в РМО постепенно закрепилось «погоняло» Тормоз.

В батальоне Зазуляк был вторым Тормозом. Первым был Стёпка, тот самый, который лежал в санчасти. Его после «карантина» кинули в 1 ТР, и он вместе с Осецким ходил постоянно битым.

Однажды вечером РМО, как обычно, занималось своими делами. Солдаты готовились к завтрашнему дню.

Вербин, положив афганку на колени, подшивался.

Штырба, надев свой сапог на сапожную «лапу», вбивал в каблук короткие дюбеля. От этого каблук при ходьбе стирался медленнее, и среди солдат сапоги с дюбелями считалось, что это «круто». Гэсеэмщикам носить каблуки с дюбелями запрещалось. Так как при ходьбе по асфальту каблуки с дюбелями часто высекали искру, а на территории ГСМ это могло стать причиной невольного пожара и взрыва.

Иван Вдовцов лежал на койке и разглядывал волдырь на пятке, натёртый сегодня на ГСМ. От его болезненно-красных, необычайно потных стоп шёл резкий запах.

Арбузов, полулёжа на койке, слушал Бардо, который рассказывал про то, как сегодня Пупс, роясь в шкафу, упал со стремянки.

Найда сидел на табуретке посреди кубрика. Позади него стоял Пух с ножницами в руках, и стриг однопризывнику затылок под расчёску. На пол падали клочки тёмно-русых, колючих волос.

Дробышев был сегодня дневальным. Он только что закончил с уборкой лестницы. Зашёл в кубрик передохнуть.

Было половина седьмого. Скоро на ужин.

– А где наш шнэкс? – спросил вдруг Комари, заметив, что в кубрике нет Зазуляка.

– Да где? Известно где, – ответил Пух, продолжая стрижку. – В клубе. Лафу гоняет.

– Вин у менэ, сука, сьогодьни буде вишаться, – процедил сквозь зубы Найда.

– Я смотрю, вы его сильно расслабили, – заметил Дробышев.

– Дробь, а шо это ты так за их шнэкса переживаешь? – из угла раздался насмешливый голос Бардо. Он, широко раскинув ноги, лениво полулежал на койке.

– А что такое? – с вызовом спросил Дробышев, глядя ему в лицо.

– Да ты сам хуже шнэкса! – насмешливо улыбаясь, бросил Бардовский.

Услышав это, Дробышев кинулся к Бардо. Долгожданный повод для драки был найден. Или сейчас, или никогда! Опираясь руками о койки второго яруса, Дробышев в прыжке ударил Бардовского в грудь сапогами. Два раза зарядил кулаками в лицо. Рывком за воротник выволок на середину кубрика.

Пух с Найдой, подхватив табуретку, моментально освободили им место.

– Бэбик, на фишку! – вскочив с койки, крикнул Арбузов.

Бросив китель с иголкой, Вербин метнулся к двери и занял «своё» место.

Все, находившиеся в кубрике, как куры с насеста, послетали со своих мест и, встав в проходах между коек, с любопытством наблюдали за развитием событий. Во-первых, всем было интересно, кто же победит; во-вторых, серые будни солдатской жизни до одурения скучны, а жестокий, кровавый мордобой всегда их скрашивает; в-третьих, жизнь – это постоянная борьба и даже в современных, постсоветских мужчинах, изнеженных затянувшимся после 1945 года долгим «миром», в иные минуты, на генном уровне, вскипает голос крови далёких воинственных предков, жестоко сражавшихся на полях многочисленных средневековых войн.