Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…

Пока поросята не вырастут, Рамоне придется постоянно включать музыку на полную громкость, так как частный откорм свиней был запрещен и сурово наказывался: за убийство, совершенное впервые, полагалось три года тюрьмы, за впервые откормленную свинью, подумать только, — восемь. Тем не менее крыши Гаваны были самой большой свинофермой в бассейне Карибского моря.

Когда до завистливых соседей доносились странные звуки и запахи, возникали неприятные ситуации. Да и от самих свиноводов — любителей требовалась немалая сила воли и упорство, чтобы выдержать хрюканье и вонь.

Вскоре, чтобы показать поросят и познакомить с матерью, Рамона привела его к себе в квартиру, где жила, мечтала и росла во сне, как все дети. Комната, в которой она обитала с бабушкой, матерью и тетей, была так мала, что о ней и сказать нечего: единственной ее достопримечательностью оказались ярко-розовые часы в форме сердечка. Стрелками на них были маленькие стрелы Амура, причем минутная всегда обгоняла часовую.

Эта удивительная квартира представляла собой часть отгороженного и заложенного кирпичом подъезда, с лестницами, которые никуда не вели, внезапно обрывались, были обустроены под квартиры и до потолка заставлены скарбом жильцов. Площадь составляла примерно пятнадцать квадратных метров, и это при высоте потолков восемь метров. Но благодаря таким высоким потолкам Рамона и ее близкие выгадывали немного места, словно жили на отвесном склоне в Альпах. Таких квартир Франц никогда не видел. Здесь начинала кружиться голова. Потому что, кроме лестниц, на которых можно было бы сидеть, если бы они не были заставлены хламом, так что по ним и ходить-то можно было едва-едва, здесь еще лепились одна над другой две-три встроенные койки. «Немножко похоже на катакомбы, — думал Франц, — или на колонию пиратов на Южных Андаманских островах». Вот так жили в центре Гаваны на сороковом году революции.

Бабушка еще верила в Бога. Она была родом из провинции Холгуин и поселилась вместе с мужем на черной лестнице заброшенного городского дома, владельцы которого бежали в Майами. Она совершенно не боялась, что доживет до тех дней, когда явятся наследники из Майами и потребуют назад свое имущество. На этой бывшей черной лестнице она прожила свои самые прекрасные дни. Здесь были зачаты и родились все ее семеро детей. А сейчас ее, подопытного кролика, еще раз на несколько дней отпустили домой из онкологического отделения больницы с такой чудной, по мнению обследовавшего ее профессора, опухолью, что он просто нарадоваться не мог, — есть на чем студентов учить. Ведь студентам-медикам в Гаване тоже необходим живой наглядный материал. В остальном это тело уже списали со счетов, хотя оно до сих пор принимало пищу. Еду в больницу должны были приносить родственники, они ведь по-прежнему любили бабушку. «Мы делаем все, что в наших силах», — говорили им. Но уже спустя несколько дней онкологу больше некого было демонстрировать.

Вот ведь как бывает: приехала из деревни и умерла в городе.

Возможно, больше всех повезло поросятам, ведь они могли просунуть рыльца между ступенями лестницы.

На улице шел дождь, проезжали редкие машины, исчезавшие в сумраке.

В этой комнате, своими устремленными ввысь линиями напоминавшей готический собор, обитали Грасиэла и Роксанна, изредка ночевали Ольга и Лидия — женщины с пышными именами. Иногда сюда, наверно, захаживали и мужчины. Мать была ровесницей Франца.

Грасиэла в латексном костюмчике-стретч гнездилась на узенькой крутой стремянке, которая вела к ней в чуланчик, встроенный под лестницей между вторым и третьим этажами. Это была ее спальня. А над ней еще одна… Постепенно он стал догадываться, что под эту квартиру когда-то, наверно, приспособили черную лестницу, потому что в стенах можно было различить заложенные кирпичом двери. А за ними одна над другой теснились постели, в которых никто не спал в одиночку. В Гаване ни у кого не было недостатка в сексуальных партнерах, все с кем-то спали, впрочем, любовью нередко занимались агрессивно и грубо.

Тут мать, до сих пор не проронившая ни слова, сказала: «Я каждый день молю Бога послать ему смерть, но Он меня не слышит». Рамона хотела зажать ей рот — вдруг услышит кто-нибудь из домового комитета по защите революции, но не успела. Впрочем, женщину за контрреволюционные высказывания могли всего-навсего поместить в психиатрическую больницу, где она роптала и роптала бы на судьбу, медленно сходя с ума.