Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…

За сорок лет революции традиции кубинской кухни совершенно забылись. И все оттого, что всем выдавалось одно и то же, что-то, как правило, непонятное с преобладанием бобов-фаситос — сразу и не поймешь, сладкое или кислое, теплое или холодное. Вот только сахара было вдоволь, а еще рома и сигар, но и за этими символами утраченного рая приходилось стоять в очереди. А еще у них был холодильник. Но теперь Франц и думать забыл о своих любимых блюдах, ему хватало Рамоны.

Выпив по бокалу «батиды де коко» в «Довиле», они вернулись к ней и снова легли в постель. Больше всего они любили эту постель за то, что в ней можно лежать. Тем более что сидеть было не на чем. Маринелли спросил Рамону, снова положившую голову ему на живот как на подушку, читала ли она «Рай». Нет, еще прочитает, успеется. Сейчас у нее нет времени. Мать Рамоны знала Лиму стариком, он часто сидел на пороге, опираясь на палку, внешне ничем не примечательный, тучный и неподвижный, а она, тогда еще совсем крошка, обычная гаванская девочка, резвилась где-то поблизости, во дворе. «Мы все его знали». Наверно, она тоже попала на страницы «Рая».

Потом они перешли к нему в «Довиль», и она полулежала в белом махровом халате в номере на пятом этаже отеля, прислонившись к изголовью кровати, и излучала смуглым телом такую жаркую любовь, что он физически ее ощущал и любовался отражением Рамоны в зеркале.

Оказалось, что он действительно ее любит.

Прошел уже почти месяц, а он палец о палец не ударил. Ни на один факс, пришедший в отель, он не ответил. Постепенно в его прекрасном сне засквозили тени кошмаров.

Почти каждый день они на такси ездили на пляж имени Патриса Лумумбы.

Давай чуть-чуть пройдемся по берегу…

Скоро ему придется встречать в аэропорту делегацию австрийских писателей и показывать им Кубу. До начала мученичества остается еще месяц. На обочине Малекона какой-то негр продавал не новые, но чистые трусы фирмы «Кельвин Кляйн»: озираясь, достал из полиэтиленового пакета и предложил Францу Маринелли.

Ему вспомнились его старые купальные трусики со значком сдавшего нормативы по плаванию вольным стилем и по комплексному плаванию — две волны на голубом фоне, — теперь он пожалел, что не знает, куда они делись вместе со всеми этими годами, ведь были же они? Или нет?

Назавтра они собирались перенести поросят на новую квартиру.

Без сомнения, он выбрал Кубу еще и из-за сигар. Каждый день он курил свои любимые гаванские сигары, иногда в перерывах между объятиями; если сигара гасла, Рамона брала ее, глядя ему прямо в лицо, и снова прикуривала, а Франц в это время ее фотографировал.

Он хотел фотографировать только Рамону, и ничего больше.

Теперь они поселились в старом городе, на верхнем этаже, в квартире с дверью, выходящей на крышу-террасу, где поросята росли так быстро, что Франц стал их побаиваться. Перед жизнью он был беспомощен, как перед морем.

В свой сороковой день рождения он наконец-то начал серьезно изучать испанский. Его двадцатилетняя учительница лежала на нем обнаженная и заставляла его повторять за ней слово «corazon» [55] Здесь: возлюбленный (исп.). . Такое коварное слово, нечестно с него начинать, его было трудно произносить еще и потому, что он почти задыхался от страсти, ведь она была так близко. Рядом с ним лежала женщина, которая записала у него блокноте: «I will wait for you all my life and today for your call at 7.30 — Ramona» [56] Я буду ждать тебя всю жизнь и твоего звонка сегодня в половине восьмого — Рамона (англ.). .

Ему казалось, что до сих пор в его жизни не было ничего, кроме мелькания машин, запаха бензина, серых бетонных построек, какой-то ненужной, пустой суеты. Ничто в прошлом не имело смысла.

Но теперь все было легко и несказанно прекрасно. Вот только он не знал, как об этом сказать по-испански.

Ноутбук лежал на постели, ведь стола не было, а старый, завывающий кондиционер не работал, потому что в розетку он включил ноутбук. Только в постели он мог писать — вести свой кубинский дневник. Рядом лежала Рамона, обнаженная, еще дремлющая, и у него были все основания полагать, что началась его вторая весна. Единственная и неповторимая весна или его весна, безразлично, как назвать ее в рукописи. Ее тело было для него неиссякаемым источником вдохновения, и, любуясь им, он легко, без усилий сочинял целые фрагменты текста, которые тут же переносил в компьютер.

Город был серый, ни бугенвиллей вдоль стен, ни листьев дикого винограда, размером с фиговый лист, на стенах. Цвели не растения, а люди.